Ольга дмитриевна Бесконечное Лето 18+

Продолжение
1 глава http://vn.reactor.cc/post/2310619
2 глава http://vn.reactor.cc/post/2336203
3 глава http://vn.reactor.cc/post/2344710
4 глава, часть 1 http://vn.reactor.cc/post/2360187
4 глава, часть 2 http://vn.reactor.cc/post/2363608
4 глава, часть 3 http://vn.reactor.cc/post/2367158
5 глава http://vn.reactor.cc/post/2381587
6 глава http://vn.reactor.cc/post/2397063
7 глава http://vn.reactor.cc/post/2425682
8 глава http://vn.reactor.cc/post/2452127
9 глава http://vn.reactor.cc/post/2482636
10 глава http://vn.reactor.cc/post/2507756
11 глава http://vn.reactor.cc/post/2531986


XII
Разлом

Утром, по привычке, просыпаюсь в полседьмого утра и жду – кто прибежит первой: Сашка или Ульяна. Потом соображаю, что никого не будет, еще некоторое время валяюсь, но, раз уж проснулся, встаю и выползаю на свет божий. Последнее утро цикла, гм, а еще – последнее утро разумного… Нет, не так – последнее утро Физрука Разумного, ерничаю, но, если бы не было надежды на повторную активацию, то ходил бы мрачнее мрачного. Правда, все равно, нервничаю, от того и ерничаю. Наскоро плещу себе воды в лицо, собираю постель, скатываю в рулон матрац с подушкой, чтобы уже к этому вопросу не возвращаться и начинаю собирать рюкзак. Хотя, конечно, что там собирать и зачем? Банка консервов, как последний привет беглому пионеру из бомбоубежища – выкидываем; ножик и ложка, украденные на кухне в первом лагере – оставляем, вдруг пригодятся; будильник, украденный там же, у вожатой – тоже оставляем; свисток и монетку – на шею; два рисунка: рыжие висящие у меня на шее и морской царь с автографами – укладываю между двумя почетными грамотами, сворачиваю в трубку и отправляю в боковой карман рюкзака, плотный картон грамот не даст помяться бумаге. Вот, вроде бы и все, легковат рюкзачок, ну уж какой есть. Раз он со мной все эти циклы прошел, то пусть будет, надеюсь, содержимое свое он сохранит. Что еще? Парус, он же портьера, он же плед – беру. Вот теперь точно всё. Застегиваю клапан рюкзака, еще раз взвешиваю рюкзак в руке – нормально, зато не устану. И началось в деревне утро. В восемь утра прибегает Ульяна: разбудить меня и потребовать сдать постель на склад. Вот, кстати, об Ульяне, чего я не заметил, так это какого-то изменения в наших отношениях после вчерашней романтики. Точнее, с моей-то стороны эти изменения присутствуют – я с большим трудом прячу смущение, а Ульяна – все та же ракета, когда ехидная, когда обаятельно-улыбчивая, конечно остепенившаяся, после пробуждения-активации, но темперамент, его не изменить. В общем, на пинках Ульянки, сдаю Алисе белье еще до завтрака.
– Правильно сделал, что сейчас принес, а то после завтрака вся эта пионерская кодла навалится и здесь случится толпа.
Потом завтрак: омлет с колбасой, кстати, с укропом и зеленым луком, в первый раз такое за смену. Потом, опять вдвоем, отправляемся в спортзал и начинаем инвентаризацию.
Я так надеялся, что быть физруком в «Совенке», это необременительная синекура, о чем и говорю Ульяне. Слова такого Ульяна не знает, не входит оно в словарный запас четырнадцатилетних девочек, но, после разъяснения, возмущается до самой глубины своей ракетной души.
– Ты что! Ну, я не спорю, ты хорошо поработал и с футболом, и с праздником этим. Но вот скажи, вот ты этим не занимался, все на меня свалил, а приходят ко мне пионеры: «Ульяна, нам нужны гантели», – или ракетки, да хоть скакалки! А я стою и, дура-дурой, глазами хлопаю. Нет уж, давай сейчас все сосчитаем и будем знать: что есть, чего нет, а что нужно заказать.
И мы три часа проводим инвентаризацию, слово инвентаризация, Ульяна, кстати тоже не знала, но тут хоть разъяснять не пришлось, чихая от пыли в кладовой, забираясь на чердак, в поисках «чего-нибудь еще, вдруг оно там лежит» и требуя у Алисы с вожатой переместить оба спортивных велосипеда (Старт-шоссе, на трубках, восемь скоростей. Как горели глаза у Рыжика!) с Алисиного склада в кладовую спорткомплекса (Да забирайте их, только отстаньте, наконец!). Где-то там-же, в кладовой, я оставил и свое смущение и опять мне с Ульяной легко и свободно, и опять я то покрикиваю на нее, то подтруниваю над ней, а то называю Рыжиком. А, когда все уже учтено и записано, мне оказывают доверие и просят помочь со сборами чемодана и я четыре раза перекладываю и переукладываю трусы, гольфы, футболки юбки и шорты, так, чтобы этот чемодан, наконец, закрылся. И мы идем уже на обед и там встречаемся с совершенно замотанными Алисой и Ольгой.
– Семен, где отчет?
Угу, понятно, спокойной смерти мне не ждать.
– Ольга, до отъезда еще четыре часа, уж, как-нибудь напишу.
– Напиши, сделай милость. И заявку не забудь.
Вот сейчас, молочный суп доем и напишу. Кстати, могли бы и покалорийнее чего предложить, а то поедем позже обычного, ехать непонятно сколько. Вернуть консервы в рюкзак? Ладно, пойду отчет писать, и заявку, кстати. О! Двенадцать комплектов футбольной формы для детей семи – десяти лет, слабо? Два комплекта велоэкипировки, слабо? Байдарка «Салют» две штуки, слабо? Швертбот «Кадет» две штуки, слабо? Не будите во мне зверя, а то будет вам заявка от меня, напоследок. В таком ехидном настроении и выхожу на свежий воздух.
– Сём, ты куда сейчас? – Ульянка.
– К себе, отчет писать.
– Я с тобой. Хочу в заявку написать кое-что.
В лагере пусто: пионеры, сидя по домикам, укладывают чемоданы, обмениваются адресами, обещают писать друг-другу или даже приехать в гости, ага. Доходим, никого не встретив, с Ульяной до спортзала, смотрим на дверь, смотрим через дорогу на безлюдный пляж, смотрим друг на друга, грустно вздыхаем и идем заниматься делами.
В тренерской я сажусь за отчет, а Ульяна, некоторое время, грызет ручку придумывая заявку, потом говорит, что «пойдет еще раз в кладовой посмотрит» и исчезает. А я начинаю сочинять: футбольная команда – раз, волейбольная команда – написал, потом вычеркнул, потом опять написал, секция бега – это я про Сашку с фрейлинами, инвентаризация спортивного инвентаря – четыре (список прилагается). Теперь о потребностях, беру новый лист и пишу сверху: Заявка.
– Не помешал?
Дождались. Подтягиваю сумку с выключателем к себе и начинаю воевать с застежкой.
– Извини, я с со своим дурацким ультиматумом заставил тебя вчера понервничать. Это не правильно, наверное, особенно по отношению к тебе. Надо было сразу, а не слушать этих психологов. Ты мужик крепкий, ты бы выдержал. Вот, смотри сам, ....
После «смотри сам» следует еще какое-то слово, но я его не разбираю. Пионер протягивает мне смартфон, экраном ко мне, я мельком гляжу на него: там мельтешат геометрические фигуры, складывающиеся, непонятным мне образом, в человеческое лицо, и я уже не могу отвести глаза или закрыть веки. Во-вторых, парализует мышцы шеи и я не могу отвернуть голову. Волна паралича прокатывается от глазных яблок вниз по всему организму и я превращаюсь в статую, мысли тоже становятся вялыми и нужно делать огромное усилие чтобы просто осознавать себя. Потом в тренерской начинает звучать незнакомая мелодия и я понимаю, что вот-вот вспомню, что-то важное. Важное и ужасное, после чего я перестану существовать. Потом я начинаю видеть кроме экрана смартфона и обстановки тренерской что-то еще, как будто на стены тренерской проецируют фильм, больше всего это похоже на обстановку в реанимационной палате откуда-то из импортного кино про клинику: сплошные приборы, нержавеющая сталь и стерильность. Я слышу голос: «…, кажется просыпается», – и какое-то движение вне поля зрения. И опять это слово, то же, что произнес Пионер. Кажется, это какое-то имя. Моё имя, и мне нужно только вспомнить своё имя и я проснусь. Но я не хочу, я Семен! Сёмка! Физрук! Царь морской! В панике я пытаюсь отгородиться от необходимости вспомнить мысленно и отшатнуться от адской машинки физически. Видимо, не смотря на паралич, какое-то движение мне все же удается, потому что Пионер сочувственно и успокаивающе говорит
– Не сопротивляйся, …, будет только хуже, лучше ныряй сразу, как с вышки, и не бойся. Потом, если захочешь, мы еще выпьем за Персунова. Он ведь был, все-же, неплохим парнем.
Опять это непонятное слово. «Почему был?» – Отстраненно думаю я, все еще пытаясь отгородиться от навязываемого мне воспоминания и, постепенно, сдаваясь, и тут Пионер, совсем как я недавно, скалит зубы, рычит и отрывает смартфон от моего лица, целясь экраном куда-то мне за спину, а меня начинает потихоньку отпускать. Отступает и исчезает неизвестное страшное воспоминание, онемение в мышцах сменяется жжением, поднимающемся в обратном порядке: от пальцев ног к глазным яблокам и я невыносимо медленно вытягиваю из сумки выключатель. Тут за спиной щелкает тетива, моя щека чувствует колебание воздуха, а из плеча Пионера, прямо из сустава, вырастает арбалетный болт. И больше ничего, некоторое время, не происходит: Пионер, все так-же, скаля зубы и рыча, целится экраном смартфона мне за спину, только рука его дрожит все сильнее да вокруг болта на его рубашке медленно расползается красное пятно, я подтягиваю выключатель к себе, сталкивая пальцем резиновый колпачок с объектива и сдвигая ползунок в положение «Включено». Тут сзади раздается вскрик и кто-то, хотя, почему «кто-то», Ульяна-же – больше некому, падает; Пионер роняет смартфон на стол, пытается поднять его раненой правой рукой, бледнеет, чертыхается и тянется к смартфону левой; а я, двумя руками, наконец-то, отрываю выключатель от стола, направляя объектив на Пионера, и, не разбираясь с дисковым номеронабирателем, дважды жму на крайние кнопки. Выключатель вздрагивает, а на меня накатывает настоящая боль.
Оказывается, вот такая, принудительная дематериализация, это очень больно: каждая клеточка тела кричит и просит сохранить ей жизнь, боль такая, что она прочищает имеющиеся между нами, двойниками, каналы связи, и я чувствую все, что чувствует Пионер. Мыслей не улавливаю, но вот чувства и эмоции – этого добра хватает, и доминирует, конечно, боль. Она заполняет все, весь его организм, и хватает еще и на меня, и на окружающий мир вокруг: Пионера жжет изнутри и снаружи, Пионера расплющивает, скручивает и растягивает по всем направлениям одновременно, Пионера бьет током, режет ножом и пилит пилой. И все-же Пионер находит силы, чтобы прошептать мне, прерываясь на хриплые вздохи.
– Идиот. Ты. Даже. Отсрочки. Не получил. Через неделю. Здесь же.
А когда боль становится совсем нестерпимой он, неожиданно грустно, говорит.
– Ну почему же ты так, друже?
И я впервые вижу глаза Пионера, с расширившимися от боли во всю радужку зрачками, и вижу в них только печаль и не вижу никакой злобы, никакого безумия.
Наконец, разум покидает это тело и связь между нами прерывается. Чужая боль меня отпускает, сквозь Пионера начинает просвечивать противоположная стена, арбалетный болт со стуком падает на пол, вот от Пионера остается только контур, потом исчезает и контур, а я осторожно кладу выключатель на стол, машинально сдвигая ползунок в положение «Откл».
Мышцы в организме сейчас отсутствуют, руки трясутся, как у старика, колени гнутся под весом туловища, но я, все-же, умудряюсь встать из-за стола и обернуться к двери. Прямо на полу, в дверях тренерской, держась обеими руками за голову, сидит Ульянка.
Когда Пионер выстрелил из своего смартфона в Ульянку, и ее разум занялся борьбой за сохранение личности, тело и подсознание, предоставленные сами себе, сделали то, к чему их готовили: защитили Узел номер один от Пионера: на счет «Раз» рычагом взвести тетиву, на счет «Два» положить болт в желоб, на счет «Три» прицелиться и на счет «Четыре» выстрелить, стараясь не задеть этого тормоза Персунова, ведь он, почему-то, нравится хозяйке. Это самая логичная версия, но мне симпатичнее другая: Ульянка кинулась защищать меня сама и сознательно, наплевав на начинающийся паралич и рассыпающееся на кусочки сознание. В пользу этого говорит для меня хотя бы то, что она попала Пионеру всего лишь в плечо, а не куда-нибудь в глаз или в сонную артерию.
Я ковыляю к Рыжику и, не знаю какими силами, беру на руки и переношу к себе на кровать, раскатав коленом рулон матраса.
– Сёмка, – Ульяна закрывает глаза и шепчет. Подержи меня за руку.
И я послушно беру Ульяну за руку, подсаживаюсь рядом на матрас, а потом начинаю рассказывать сказку.
– Жила-была одна маленькая девочка. У нее были рыжие волосы и голубые глаза, одеваться она любила в красную футболку и шорты, и еще у нее был плюшевый медведь…
– Эй! Я не маленькая!
– Конечно не маленькая, раз целовалась, но речь то не о тебе. Хотя и звали ее, как тебя – Ульяна.
– Сёмка?
– Что?
– Автобус скоро, давай в автобусе расскажешь.
– А ты идти сможешь?
– Я попробую.
И мы пробуем, для начала, оба встать, кряхтя и держась за мебель, и хватаясь друг за друга, чтобы не упасть. Я смотрю на рюкзак, одновременно давая организму возможность привыкнуть к вертикальному положению. Возьму, пожалуй, он легкий. Прячу выключатель в сумку, потом отправляю туда-же Пионеров смартфон, вешаю сумку через плечо и уже протягиваю руку к рюкзаку, когда меня останавливает Ульяна.
– Оставь, тебе еще мой чемодан нести.
– А сама?
– Ничего не знаю, целовался – неси чемодан! А то вожатой расскажу!
Ни секунды не верю в угрозу Ульяны, но спорить сейчас нет ни сил, ни желания, только мысленно представляю, как я торгуюсь с Ульяной в ее домике: «Твой поцелуй не стоит переноски чемодана, пакет с футболками, не больше!»
Я, все-таки, беру свой рюкзак и мы, полторы калеки, еле переставляя ноги, выходим, наконец, из спортзала. Постепенно мое состояние начинает, если не улучшаться, то, по крайней мере, я к нему привыкаю, Ульяна тоже понемногу приходит в себя. Говорить о случившемся совершенно не хочется, говорить вообще не хочется, и все наше общение от спортзала, до домика ограничивается моей фразой «дешево отделались», и Ульянкиным кивком.
В домике у амазонок выясняется, что Ульяна про чемодан пошутила и потащит сама. Хватает ее на три с половиной шага, до ступенек крыльца, с которых она этот чемодан просто спихивает.
– Сёмк, может оставим его здесь? Я только медведя заберу.
– Ох ты Рыжик. Давай чемодан сюда, а взамен тащи мой рюкзак – он легкий.
– Сём, а может все-таки оставить его?
Пресекаю дискуссию напомнив о поцелуе, мол, раз целовал, то чемодан потащу, а Ульянка обижается.
– Дурак.
И дальше идет молча, но идет рядом, держась за мою свободную руку.
Мы идем в сторону калитки в Старый лагерь, а потом сворачиваем на поперечную аллею, к кружку кибернетики. Пионеры еще собирают чемоданы по домикам или только-только выползают на улицу и запирают двери, кто-то, что-то забыв, пробегает нам навстречу, здороваясь на ходу, но нам с Ульяной, с нашим нынешним темпом передвижения, успеть бы к автобусу.
По этой аллее я пришел в этот лагерь, по ней же и ухожу. Вот тут, на крыльце клубов сидели зайцы; а вот там, у ворот, две недели спустя, Шурик прощался со своим детищем, а я стоял примерно там же, где сейчас и подглядывал; и отсюда же я впервые увидел Олю, как она шла босиком в легкомысленном платьице; смотрю направо, в сторону площади, вон там, напротив административного корпуса я познакомился с Ольгой и долго убеждал ее принять меня в лагерь в качестве физрука, а Алиса и Ульяна стояли за спиной у Ольги с арбалетами в руках. Сказал бы нам с Ульяной кто, что вот мы будем идти к автобусу и неловко молчать. Где и когда оно поменялось, мое к ней отношение? Когда мы поцеловались у нее на крыльце? Или чуть раньше, когда я поцеловал ее спящую? Когда она из Ульяны стала Рыжиком? Или еще раньше, когда я увидел во сне ее повзрослевшую? Пишем сочинение, простое школьное сочинение: «Образ Ульяны в сознании Семена Персунова», ага. Начинаем с введения, чего проще, жила-была одна маленькая девочка… Черты характера: отрицательные, и далее, по пунктам; положительные, и еще одно перечисление; нейтральные, и снова список. Шило в заднице, язва в характере и склонность к проказам прилагаются. Однажды она встретилась с этим тормозом Персуновым и, двое суток спустя, ей пришлось просить у него помощи, а он взял, и не отмахнулся от нее, и два наших героя, при всем их несходстве, подружилась. А потом у них внезапно оказались общие интересы и относилась эта девочка к Персунову, как к любимому старшему брату: самый умный; самый сильный; его можно подразнить – он свой, он простит; в него можно поплакать – он свой, он поймет; а еще об него можно погреться и он просто мягкий. Я ничего не забыл? Забыл, еще ему тоже нужно помогать, потому что он же, как брат. А потом он взял и сдуру поцеловал девочку во сне, но девочка была в том неуверенна и решила проверить, сравнить ощущения, так сказать. Введение закончено, переходим к основной части… И я ясно представляю себе тетрадь в линейку, чистую страницу, и, как я грызу ручку, пытаясь хоть что-то выдавить из себя. И двойка красной пастой, как итог моих трудов, и рядом с двойкой: «Тема не раскрыта»! Вот оно мне надо, такое сочинение писать? Радовался бы жизни, впитывал бы эманации приятностей, тем более Персунову этому существовать осталось от силы часов пять и не надо раскрывать тему, пока еще есть возможность спустить все на тормозах. Мне то все равно, а вот Рыжик в опасности, тем более девочка и так подарила мне первый в своей жизни поцелуй. Явно же первый, не с Шуриком же ей было целоваться.
– Сём, ты чего молчишь? Ты обиделся? На дурака обиделся?
Вспоминаю вкус этих губ и улыбаюсь.
– Это ты молчишь, а я думаю. О тебе, между прочим.
А вот это был неожиданный ход с моей стороны, Ульяна краснеет и замолкает. Еще на некоторое время.
– Сём. Я тоже. Думаю.
– Ну, о себе каждый человек постоянно думает. Даже если не осознает этого.
– Сём, я не о том. Я о тебе думала. Ты…
Но, что именно – я, я узнать не успеваю, нас догоняет Алиса.
– Ну что, живые, уезжать не хотите?
Я открываю рот, чтобы поругать Алису за «живых», но она смотрит мне в глаза, улыбается и отрицательно качает головой.
– Проснувшиеся, активированные – какая разница! Я не хочу их, – и кивает в сторону домика Кати и Вики, обижать. Главное, чтобы меня поняли. И еще, Семен, ты, конечно, все это забудешь, если не врешь. Но мы все тебя любим, а Ульянка – та просто влюблена по уши. Как тебя нет поблизости, так только о тебе и говорит: «Семен то, Семен сё…», – забавно слушать.
Ульянка опять краснеет и убегает вперед. Ну, как убегает, чуть ускоряет шаг и разрывает дистанцию, быстрее двигаться мы с ней сейчас не способны. Я только укоризненно смотрю на Алису.
– Зачем ребенка смущаешь?
– Она сама тебе не скажет, ты, пенёк слепой, не замечаешь, а твоё время почти закончилось, так что приходится мне правду говорить. Кто-то же должен.
Я вдруг вспоминаю, что в два раза старше Ульяны и это не изменить. Как и то, что Рыжик навсегда так и останется четырнадцатилетней девочкой.
– Девочки-подростки иногда влюбляются во взрослых мужчин. – Многозначительно говорю я.
И, перебивая собирающуюся что-то сказать Алису, продолжаю со вздохом, чтобы уж быть честным до конца.
– … со взрослыми мужчинами, в отношении девочек-подростков, тоже бывают такие случаи. Я только надеюсь, что это пройдет.
– Эх вы, голуби. – Алиса смотрит мне в глаза и сочувственно улыбается. Разбирайтесь сами, только, имей в виду, обидишь Ульянку – голову оторву, и наплевать мне, будешь ты понимать, что творишь или нет.
Наконец мы доползаем до стоянки, где уже поданы автобусы. Да, два автобуса, почему я раньше не замечал второго? Или потому что всегда прибегал на остановку в последний момент; или вообще не прибегал, убегая или отключаясь в лесу, в бомбоубежище, на пристани или в домике? Бело-зеленый ЛАЗ для младших уже подан, туда-же нацелились и обе помощницы бабы Глаши, доктор, кажется, едет с нами. Ах-да, рейсового же вечером не будет и все должны уехать сейчас. Опять всплывает в голове обрывок чужого знания: «Между сменами циклов в узлах остаются только мониторы», ну и баба Глаша, но ей закон не писан. Как и в день приезда, октябрята опять обступили вожатую и опять внимают. Наконец инструктаж закончен и мелочь, толкаясь, лезет в автобус, лезет, но не вся. Мои футболисты подбегают ко мне прощаться – двенадцать футболистов, плюс Васька.
– А ты приедешь на следующий год? А то пришлют кого-нибудь другого...
– Надеюсь, что приеду.
Правда это уже буду не совсем я, а так, обрубок, но может этого никто и не заметит. Мальчикам жму руку, девочек, их всего три в команде, обнимаю. Всё, пока! ЛАЗ закрывает двери, сигналит на прощание, разворачивается и уезжает, а на его место подруливает наш Икарус. Наша очередь.
Подходит Ольга, начинает инструктаж, про то, как вести себя в автобусе, потом натыкается на мой ироничный взгляд и замолкает.
– Впрочем, Семен едет с вами, так что, я надеюсь, все будет нормально. Семен, я рассчитываю на тебя.
А уж как я на себя рассчитываю.
– Доедем, Оль.
И, еще один сюрприз, Ольга обнимается со всеми нами. Что-то изменилось за эту смену в этом мире.
Наконец, последним обнимаюсь с Ольгой, нет, сейчас с Олей, она мне шепчет на ухо: «Спасибо за смену. Еще увидимся», я тоже отвечаю ей в том же духе и забираюсь в автобус. Я еще стою на ступеньках, когда дверь сзади меня закрывается и Икарус начинает разворачиваться. Последнее, что я вижу в водительское стекло, это баба Глаша, выглядывающая в приоткрытые ворота, машу ей рукой, но не уверен, заметила ли она меня.
Ульяна, вопросительно глядя, держит место. Ну конечно, Уля, а с кем я еще сяду? Вот, с Алисой разве еще могу, так она тоже рядом – через проход. Оглядываю диспозицию: Лена со Вторым – молчат, Второй все так же виновато улыбается, Лена в режиме стесняши; Женя о чем то спорит с Электроником; Шурик развалился один, на двух сиденьях; Сашка и Мику, Саша избегает моего взгляда, а Мику, наоборот, расплывается в улыбке.
– Ой, Семен, ты гитару так и не вернул, но это не страшно, все равно она списана, ты только не забудь про нее в следующую смену.
Пока пробираюсь по проходу к креслу, чуть смущенно переглядываемся с Ульяной и, как-то молчаливо договариваемся, что личную тему не обсуждаем.
Ну вот и всё, за окном проплывает ближайшая к воротам опора ЛЭП, до свидания, «Совенок».
Сколько уезжал из лагеря, столько раз наблюдал процесс отключения пионеров. Во-первых, после посадки в автобус, постепенно теряется интерес к происходящему за окном; потом круг общения сужается до ближайших соседей по автобусу; потом выключаются эмоции и расфокусируется взгляд. Можно что-то спрашивать или шутить и тебе даже ответят, но ответят как-то отстраненно и безразлично. Пионеры еще разговаривают между собой, но личности, эмоций в этих разговорах не больше, чем в разговоре двух радиоприемников. Потом, где-то через пару часов, затихают и разговоры, и пионеры погружаются в сон. Девочки мои какое-то время еще сопротивляются, но сон оказывается сильнее. Последней засыпает Ульяна, вцепившаяся в мою руку так, что белеют пальцы. Потом отключаюсь и я.

Просыпаюсь от того, что замерз. Открываю глаза – все тот же почерневший потолок, все та же люстра с паутиной. За окном – серость. То ли восемь утра, то ли пять часов вечера. Хочется есть. Сажусь, смотрю на монитор – комп ушел, почему-то, в синий экран. Перезагружаю и плетусь на кухню – очень хочется есть. На ходу пытаюсь вспомнить свой сон, бесполезно. Помню, что снилось что-то яркое. Лето, да снилось лето, как будто я был подростком, или чуть постарше чем подростком. Девочки, почти ровесницы. Дети помладше. Про встречу однокурсников ничего не помню – был ли я на ней? Какое сегодня число? Который час?
В холодильнике продуктов, как смысла в речах политика, придется выбираться наружу. Пересчитываю наличность – чуть меньше пятиста рублей. Комп, наконец, перезагрузился, лезу в интернет-банк – на карточке что-то около шести тысяч. Негусто, но до конца месяца хватит, а там должны прийти деньги от одного заказчика. Глянул на время – два часа назад я должен был уехать на встречу, что-ж обойдутся без меня. Но есть хочется, одеваюсь и выхожу на улицу. Надо бы в магазин, только я, почему-то, прохожу мимо ближайшего и иду дальше… Наконец соображаю, что магазин остался в трех кварталах позади и останавливаюсь. Стою перед какой-то школой, потом вспоминаю – интернат. Меня обтекает стайка детишек, лет от семи до десяти, поднимаются на крыльцо, стоят, смотрят на меня.
– Дядь, вас как зовут?
Оглядываюсь – отставший. Совсем мелкий, может даже еще и не семь, а шесть лет, вместо одного зуба – дырка.
– Семен.
– Семен, а расскажите мне, пожалуйста, сказку.
Присаживаюсь перед ним на корточки, но малька подхватывает на руки какая-то женщина, примерно моя ровесница, не знаю, кто ее научил красить волосы в фиолетовый цвет, но ей идет. И эти зеленые глазищи, в которых так легко утонуть – очень опасная женщина.
– Гришаня, не подходи к незнакомым дядям, сколько раз тебе повторять!
– А он не незнакомый! Я спросил, как его зовут.
И женщина уже обращается ко мне.
– Извините пожалуйста. Он ко всем так пристает, просит, чтоб ему сказку рассказали.
Машу рукой, ерунда мол.
– А вы к нам по объявлению? Нам вообще-то физрук нужен. Тогда вам на второй этаж, мимо бюста Генды и налево. А там спросите директора – Ольгу Дмитриевну.
– Нет, вы знаете, боюсь, что я здесь просто так. Извините пожалуйста.
Что за Генда такая? Иду дальше, но уже не такой сонный. Еще одна стайка школьников, эти постарше. Стоят на тротуаре, обсуждают какой-то праздник. Ах-да, каникулы же. Пока прохожу сквозь эту толпу слышу реплики о том, что программа, конечно, для детей, но праздник удался, а морской царь это просто… Что «просто» уже не слышу. Выхожу со школьного двора. Так, надо пройти квартал двухэтажек и потом принять чуть правее и выйдешь прямо к гипермаркету.
Позади шум машины.
– Простите, вы не подскажете?
Оглядываюсь. Маленькая пожилая японская праворулька, за рулем девушка лет двадцати двух – двадцати четырех. Светлые, почти белые волосы собранные в косы, застенчивая улыбка, синие глаза, пальто с капюшоном.
– Мне нужно проехать по адресу…
И протягивает мне флаер. Нахожу там адрес, объясняю как доехать.
– Вас подвезти?
– Нет спасибо.
Благодарит и уезжает, оставив флаер в моих руках. На флаере оранжевый силуэт девушки с гитарой. Выкидывать жалко, аккуратно, чтобы не помять, прячу флаер во внутренний карман куртки.
Двухэтажки заканчиваются, вон он, нужный мне гипер.
– Берегись!
Но поздно. Я ничего не успеваю сделать, когда в меня врезаются. Оказалось я стою на накатанной ледяной дорожке и, одновременно, на пути какой-то первокурсницы. Падаем оба одновременно, одновременно оба же и садимся
– Детство решила вспомнить? По дорожке покататься?
Первокурсница сдергивает с себя сбившуюся на лоб вязаную шапочку, освобождая рыжие волосы, собранные в два пучка, хитро смотрит на меня голубыми глазами. Потом вскакивает на ноги и...
– Зануда, хватит злиться.
И уже откуда-то из-за спины.
– А меня Ульяна зовут...
Да я и не злился. Разве можно на такую рыжуху злиться.
Незапланированная прогулка закончилась, пора домой, вот только еду куплю. Дорогой Семен, лапшу с каким вкусом вы предпочитаете? Курицы или говядины? Но, в итоге, беру упаковку пельменей и буханку хлеба. Все, сейчас на автобус и я дома. Поужинать и за монитор, и это будет минус еще одни сутки моей жизни.
Уже на выходе из гипера соображаю, что батарейки в мышке на последнем издыхании и приходится возвращаться. Ближайшим местом, где торгуют батарейками, оказывается лавочка со всяким электронным, электрическим и компьютерным барахлом: от лампочек и кипятильников, до кард-ридеров и блоков питания. Почему ее, до сих пор, не выгнал арендодатель и не заменил чем-нибудь более респектабельным я не знаю. Стою, жду, пока продавец разберется с двумя предыдущими покупателями и от скуки разглядываю внутренности лавки, у входа, лицом к прилавку, стоит робот. Очень мастерски сделанный макет робота: робот, женского пола, с кошачьими ушами и хвостом. Полированный алюминий, резиновая гофра на сочленениях, решетка вместо рта, фотоэлементы закрыты черной зеркальной полосой. И бумажка рядом, с надписью красным маркером: «Не продается!» Разглядываю робота, удивляюсь чьим то рукам, растущим из нужного места и поворачиваюсь к, наконец-то, освобождающемуся продавцу.
Кто-то дергает меня за полу куртки.
– Меня Яна зовут.
– Что?
Поворачиваюсь.
– Меня Яна зовут.
– Что!!!
Робот, сошел со своего места и смотрит своей зеркальной полоской мне в глаза. А я вижу свое отражение в этой полоске, вижу, как молодеет моё лицо, как на заднем плане начинает проступать отражение ворот с пятиконечной звездой, а потом, уже в моей голове, открывается дверь и вместо витрин лавки я вижу и узнаю людей: Лена, Алиса, Александра, Ульяна, Катя с Викой, Мику, Второй, Ольга, Шурик, Женя, Сыроежкин, баба Глаша, футболисты – все двенадцать и примкнувший к ним Васька, даже Пионер с тем, неожиданно печальным взглядом, каким я его видел в последний раз, в момент дематериализации, а за ними еще люди и обитатели моего первого лагеря, и Славяна, и обитатели тех лагерей, через которые я просто проскакивал, не останавливаясь. И все они стоят и смотрят на меня, такие, какими я их запомнил, а я делаю шаг к ним, теряю равновесие и падаю лицом вперед, прямо на робота. Последнее, что я слышу, это испуганный визг девушки-продавца и топот ботинок охраны, но я прихожу в себя уже не здесь.

– Ты хотел со мной познакомиться. Меня Яна зовут...

1 глава http://vn.reactor.cc/post/2732304
2 глава http://vn.reactor.cc/post/2740447
3 глава http://vn.reactor.cc/post/2744500
4 глава http://vn.reactor.cc/post/2752906
5 глава http://vn.reactor.cc/post/2755836
6 глава http://vn.reactor.cc/post/2765088
7 глава http://vn.reactor.cc/post/2771649
8 глава http://vn.reactor.cc/post/2783898
9 глава http://vn.reactor.cc/post/2790955
10 глава http://vn.reactor.cc/post/2799751
11 глава http://vn.reactor.cc/post/2807427
12 глава http://vn.reactor.cc/post/2813773
13 глава http://vn.reactor.cc/post/2818846
14 глава http://vn.reactor.cc/post/2825328


XV
Репетиция

Ольга Дмитриевна проснулась с легким беспокойством. Беспокойством от том, что что-то сегодня обязательно пойдет не так. Пробежала мысленно расписание: три репетиции у театрального кружка и спектакль после ужина; завтра приедет опоздавший пионер и уходят гости, но это завтра; и остальное — повседневная текучка. Кстати, не забыть выяснить — куда пропадает Ульяна-маленькая, и не забыть предложить гостям уехать на автобусе, все-таки неплохие люди.
Встала, натянув спортивный костюм сходила к умывальнику, вернувшись переоделась в вожатскую форму и ворча начала развешивать свою одежду в шкафу.
— Вот жили мы тут жили, никого не трогали. И вот на тебе, получи Оленька, соседа в домик. Пубертатного возраста.
Можно было все развесить и завтра, но что-то, какое-то предчувствие говорило ей, что лучше это сделать сегодня — завтра может не быть времени.
— А он же подглядывать будет. И просто стеснять. А не в спортзал же его селить и не третьим, к этим чудо-изобретателям в домик.
Отметила про себя, что нужно будет еще постель на новенького получить и комплект формы.
Оглядела домик, представила, как за каждой мелочью придется лазить в шкаф и поморщилась. Ладно, ничего не сделаешь. Где-то плавки еще были в шкафу. Вот так приезжает одинокая девушка, заселяется в домик, а в шкафу мужские трусы лежат. «Отдам новенькому, вдруг пригодятся».
Пионеры уже стояли на площади. Славя, увидев вожатую скомандовала: «Лагерь, по отрядам, становись!». Ольга Дмитриевна вышла к пионерам, обвела глазами строй, посмотрела на Славю, стоящую на правом фланге и слова утренней, как ее называл Семен, «молитвы» застряли у вожатой в горле. Захотелось закричать: «Славя! Где твои косы?!» А Славя, с непривычно-маленькой, из-за короткой стрижки, головой, стояла и без улыбки смотрела в глаза вожатой. Лишенное обычного обрамления кос лицо девочки приобрело неожиданно высокомерное выражение. «Задранный подбородок, строгий взгляд. Черт, это просто аристократка какая-то у меня в лагере.» Ольга еще представила реакцию Славиных родителей. «Что это? Подростковый бунт? Надеюсь, что не против вожатой». Захотелось, все же, разобраться и может даже наказать, но повода не было — нынешняя Славина прическа оставалась в допустимых пионерке рамках. А наличие или отсутствие кос у пионерки, это, в конце-концов, не проблема вожатой. «Но, как педагог, я с ней еще побеседую».
Ольга все-таки провела линейку, искренне надеясь, что этот сюрприз от Слави и был тем поводом для беспокойства, что тревожил ее с самого подъема.

— Ты куда-то ходил ночью? Смотри, что это со Славей?
Именно так, без паузы, спросила утром Семена Ульяна-большая, сразу о двух вещах одновременно.
— Это отдача, Уля. Помнишь, я тебе рассказывал про Славяну? Так вот, здешняя Славя, да и не только здешняя, теперь частично Славяна.
— Это как?
— Чужая память. Как у меня.
— Знаешь, Сёмка, у меня, кажется однажды так же было…
— Мне ведь не спалось ночью, Рыжик. Я и вышел подышать. А так получилось, что попрощаться. Нет больше ни Славяны, ни Мику-моей.
Ульяна вздрогнула. Они отстали от толпы пионеров, идущих на завтрак, и стояли друг напротив друга на главной аллее, там где аллея, со стороны столовой, вливалась в площадь.
— Сёмк. Ты никого и никогда не называл раньше своим, своей.
— Кроме тебя, Рыжик. Я, наверное, зря тебе это рассказываю, но кому еще, если не тебе? Помнишь, три дня назад, ты спросила меня про девочек? Так вот, я вспомнил Мику. Весь цикл, от знакомства, до прощания. И тогда, с ней, мне действительно, и взлететь хотелось и сердце болело. А еще, она, единственная, из не готовых проснуться девочек, поверила мне, и понимала, что исчезнет. И вела себя так, что я и сейчас завидую ее мужеству, и тогда завидовал. До сегодняшней ночи не помнил тот цикл, система заблокировала его в моей памяти. А сегодня ночью та Мику и Славяна окончательно простились со мной. Уже окончательно. И приказали беречь тебя.
Ульяна долго молчала, думая о чем-то, и что-то решая для себя.
— Сём. Мне нужно время, чтобы принять это. Про Мику. А потом… Обещай, что ты мне всё-всё про вас расскажешь.
— Конечно, Рыжик. По дороге домой всё расскажу.
Хлопнула дверь в столовой и первые позавтракавшие вышли на крыльцо. Кто-то, не задерживаясь, бежал по своим делам, кто-то еще некоторое время стоял на крыльце, поджидая компанию. Мимо гостей лагеря, в сторону музыкального кружка прошли Катя с Викой, пробежала туда-же Мику. Ульяна-маленькая, обогнув крыльцо, спряталась в кустах, ожидая, когда разойдутся лишние свидетели, и можно будет спокойно совершить налёт на кухню.
— Пошли завтракать, Сёмк. Может там еще не все съели.
И Семен с Ульяной пошли в столовую, навстречу потоку, теперь уже, сытых пионеров.
Столовая уже опустела, только копуша Светка из младшего отряда еще допивала кофе, да оба кибернетика, отгородившись от мира, что-то обсуждали, рисуя непонятные схемы пальцами на столе. Но уже подбиралась к ним со спины, дежурившая в тот день Алиса, из внутренней вредности своей, решившая начать протирать столы именно с этого столика.
Алиса, действительно, решила для начала шугануть засидевшихся кибернетиков, а потом уже разбираться с грязными столами. Но в столовую зашли опоздавшие гости лагеря — те, кого Алиса даже побаивалась, с некоторых пор. Конечно, не их самих побаивалась, а тех перемен, которые, она чувствовала, вот-вот придут в ее жизнь. Как-будто первый раз в первый класс идет. Нет, даже тогда так не волновалась. А тут, стоит остаться одной, как накатывает эта чертова фантазия-видение-воспоминание, с Семеном в главной роли. И сердце колотится часто-часто. Алиса еще держалась, еще сопротивлялась неизбежному изо всех сил. Даже находка на острове ее не убедила. Алиса уверила себя, что все то барахло, которое и сейчас лежит спрятанное под кустом на острове Ближний, она уже находила во время прошлого визита на остров, просто забыла об этом.

… Все вглубь, все настежь.

Алиса обнаружила, что стоит за спинами у кибернетиков, но сама смотрит на Семена с Ульяной. Даже больше на Семена, который как раз закончил читать стихотворение.
— Это и нас с тобой, Рыжик, касается. И вообще всех. — Семен поднял глаза, чуть улыбнулся Алисе, и приглашающе показал глазами на место за столиком. — Ты думаешь, что я морочу тебе голову. — Утвердительно и несколько грустно сказал, обращаясь уже к Алисе.
Можно было задавать вопросы, все, какие придут в голову и получить на них точный, простой и понятный ответ. И Алиса чувствовала, что сможет задать их без всяких для себя последствий, что непонятных этих приступов больше не будет, что вчера вместе с веревкой она выбросила в реку что-то еще, что-то, что не давало ей думать на некоторые темы. Но Алиса обещала Мику свою помощь.
— Семен, можно в другой раз? — Ответила на невысказанное приглашение, и неожиданно для себя, улыбнулась. Как старому доброму знакомому. — Только. Неужели это правда? То, что я провожала тебя на берегу?
— Ага, и еще ругалась при этом. Я уже отплыл далеко, но выражение лица и то, что у тебя губы шевелятся, я разглядел.
Алиса кивнула и вернулась к обязанностям дежурной. Наскоро вытерла столы, вымыла пол и побежала в музыкальный кружок. В голове у нее роились всяческие теории из научной фантастики, вроде путешествий во времени. Но одно было уже ясно — сумасшествие откладывается на неопределенный срок.
В музыкальном кружке репетиция уже началась. Мику крутилась вокруг актеров, пыталась донести до них свои мысли, малолетние актеры капризничали или баловались. Зрителей было поменьше, но, по прежнему, то одна, то две головы всплывали над подоконником окна, на которое не хватило портьеры. Из-за этих же зрителей, отвлекавших труппу, пришлось запереть дверь и закрыть все окна, поэтому в кружке было душно. Работа не шла. Жени не было, Женя узнав, что Алиса записалась в помощницы, с облегчением сказала: «Всё, я в библиотеке, надоело пугалом работать!». Лена тоже категорически отказалась помогать в режиссуре. Поэтому Мику, до появления Алисы, пришлось крутиться в одиночку. А еще Мику сегодня приснился очень странный и тяжелый сон, от которого в памяти остались одни обрывки, но она не чувствовала себя выспавшейся. В общем, к приходу Алисы, Мику опять успела расстроиться, как и вчера. А Алиса пришла сегодня какая-то другая. Веселая и рассеянная, одновременно. Она разогнала зрителей и утихомирила расшалившуюся труппу, одним фактом своего появления. Потом поглядела-послушала, как вяло и деревянно читают свои роли артисты…
— Не верю! Так кажется, да?
— А что же делать, Алисочка? Я просто не знаю даже. Просто руки опускаются. — Мику уже чуть не плакала. — Надо было, наверное, рассказ написать. Но я то хотела пьесу, чтобы на сцене поставить и все ее сразу увидели. Неужели я такая бездарность?
— Знаешь, Мику. Кажется я поняла в чем дело. — Алиса демонстративно не обращалась напрямую к артистам. — Давай, мы сами сейчас прочитаем отрывок и посмотрим, что у нас получится.
Да, так дело пошло. Пионеры — дети же еще, не понимали, когда им Мику пыталась словами объяснить что-то, а, видя перед глазами игру Мику с Алисой, начали втягиваться в процесс и, к середине, репетиции, наконец поняли, что от них хотят, и финальная сцена прошла уже почти без сбоев.
— Музыки в конце не хватает. — подала голос Катя.
Двойник той Кати, что бегала с Сашкой по утрам в лагере бабы Глаши, кокетливая блондинка в жизни, она играла Анфису. Причем очень хорошо играла. Алиса, наблюдая за ней, несколько раз вздрагивала: «Неужели это я? Я не такая!» — но понимала, что именно такая. «Да и черт с ним. Я такая, какая есть!»
— А кто играть будет, Катя?
— Ты, Алиса. Или Мику. Или я, только я никогда не играла со сцены. Или, можно Семена попросить. Я не знаю.
— Катечка, ну поздно уже все переделывать, всего две репетиции осталось. Запутаемся. Если только, действительно, Семена попросить.
— Правильно, Мику. Семен у тебя гитару взял — пусть теперь отрабатывает. Посадим его за ширмой, чтобы зрители не видели. Только голос.
Но неожиданно выяснилось, что и Алисе, и Мику неловко просить Семена о помощи. Обе, оказывается, стеснялись в его присутствии. Обе знали, что Семен им не откажет, но обе стеснялись, причем Мику неожиданно для самой себя. Что-то мешало ей, как будто во вчерашнем сне она сделала что-то такое, чего теперь, перед Семеном стеснялась. И ведь понимала, что это сон, а все равно стеснялась.
— Девочки, если надо, то я могу попросить. — Подала голос молчавшая до сих пор Лена. — Вы пока репетируйте, а я пойду его поищу.
А Семен с Ульяной-большой как раз в это время подходили к медпункту и оба отчаянно волновались. Им предстоял тяжелый разговор с неплохими и уважаемыми ими людьми.

Однако, здравствуйте!
Сегодня фан-группа по БЛ (https://vk.com/everlastingsummerfangroup) достигла гета в 5000.

Начало:

Глава 1. http://vn.reactor.cc/post/2626275

Глава 2. http://vn.reactor.cc/post/2649697

Глава 3. http://vn.reactor.cc/post/2666697

Глава4. http://vn.reactor.cc/post/2677788

Глава 5. http://vn.reactor.cc/post/2704406


Продолжение

VI
Дивергенция


Утро. Теплое. Первый раз я рад жаре, уже четверо суток душащей лагерь, просто потому что ночевать было не холодно, даже не в домике, даже около воды, даже на острове. Градусов двадцать пять, не меньше. Мику чувствует, что мой теплый бок куда-то исчез, недовольно сопит и шарит рукой по тому месту, где я только-что был.
– Мику-моя, солнышко встало – муравейник проснулся, и ты вставай потихоньку.
Ну и поцеловать ее, конечно. Мику что-то ворчит, потом откидывает одеяло и садится на «постели». Собственно «постель» это все та же портьера из музыкального кружка и покрывало Мику сверху. А я любуюсь этой сонной, чуть опухшей и лохматой девушкой, которая пытается разлепить глаза.
– Сенечка, я некрасивая сейчас, отвернись.
– Доброе утро. Микусь, если ты некрасивая, то кто же тогда красивый?
– Все равно не смотри, я стесняюсь.
Так и запишем: «По утрам мы стесняемся». Мику набрасывает рубашку на плечи, достает из рюкзака мои полотенце и мыло, откуда-то, непонятно откуда, выуживает гребень и зеркало, и отправляется за кусты умываться. А я развожу на берегу костер, захожу подальше в реку и набираю в солдатский котелок воды. Что здесь хорошо, так это вода, прозрачная и абсолютно не отравленная промышленными стоками, отойди подальше, чтобы песка не нахватать, набирай и пей – проверено. За котелком, кстати, пришлось лазить в бомбоубежище, сейчас думаю: брать с собой или бросить его в лагере. Котелок повесить над огнем, одну банку консервов, оказалась – рис с мясом, открыть и приткнуть рядом с костром, так, чтобы грелась, но не горела, распечатать пакет с сухарями, и, пока Мику умывается, можно доделать лодку. А там доделывать-то, только парус привязать к рейку и… и всё. Остальное сделал еще с вечера. Наши руки, как известно, не для скуки.

Вчерашний день прошел в нудных подготовительных хлопотах. Настолько были заняты, что и не заметили, как этот день закончился. Как и планировал утром пошел к кибернетикам и пару часов пилил у них всякие железки для крепления мачты и паруса. Пока я пилил, Мику, улыбаясь, болтая и строя глазки, раскрутила обоих наукоидов на бухту репшнура, они, бедные, были настолько подавлены ее натиском, что не спросили даже, зачем руководителю музыкального кружка пятьдесят метров альпинистской веревки. А вообще, сложилось такое впечатление, что все всё знали, но делали вид, что все хорошо, все идет по плану и, поэтому, старательно не замечали ни Мику, с бухтой веревки через плечо, ни Семена грузящего барахло в лодку. Пока не было команды «Фас!» мы никого не интересовали, а вожатая, способная дать такую команду, куда-то исчезла.
Сплавали на остров, чтобы перевезти все это барахло и еще мой рюкзак. И, когда стемнело уже, отчалили на остров сами. Ольга, так и пряталась до самого вечера, и только Лена, с которой мы пересеклись на площади, вполне осознанно кивнула нам на прощание.
А уже на острове оказалось, что время очень эластичная вещь. Оно послушно растянулось и нам хватило его на всё: на устройство временного лагеря, на установку мачты, на ужин («Сенечка, как это замечательно, мой мужчина работает, а я, в это время, готовлю ему ужин.»), на купание и, главное, друг на друга. Это стало традицией, но мы, вместо того, чтобы шептать нежные слова, опять ржем, как сумасшедшие. Где-то читал, что смех убивает желание – врут, всё врут. Да! Растянувшегося времени нам хватило еще и на то, чтобы выспаться.

Закончив возиться с парусом тяну за фал, проверяя, как ходит реек по мачте. Хорошо ходит, без заеданий. Поднятый парус сразу ловит ветер, парусина (теперь это уже парусина, а не старая портьера) надувается и лодку здорово качает. Возвращаю все в прежнее положение, технически я готов, осталось только позавтракать. Приходит Мику умытая и причесанная, одетая исключительно в пионерскую рубашку. Гм, в мою, кстати, рубашку.
– Чудо моё, кушать подано. Извини за походный рацион, но до вечера больше ничего не будет. Может еще только сухари в поезде погрызем.
А вечера для нас просто не будет. Так что это наш последний совместный завтрак, вообще, последние часы, когда мы вместе, последние разговоры, касания, поцелуи, много-много последнего. Но и первого одновременно, вот как эта наша ночь. Вся ночь. Как это чудесно, просыпаться и первое, что видишь – дорогой человечек. Банальность, но хуже от этого не становится никому.
Мику утвердительно кивает и подсаживается к костру завтракать. Кружка у нас одна на двоих, банка с кашей одна на двоих, ложка тоже одна на двоих, поэтому пока один жует, второй делает глоток чая. Ну и светская беседа, конечно. Куда без нее?
– Сенечка, скажи, я себя вчера прилично вела?
У меня чай попадает не в то горло.
– Знаешь Мику-моя, если бы кто-нибудь засел тут в кустах с видеокамерой, то кино получилось бы такое, что нам бы все завидовали. Когда речь идет о счастье двоих, слова «прилично» и «неприлично» нужно выкинуть на помойку, я так думаю.
– Да, милый.
И вот эта простая фраза: «Да, милый» подбрасывает мой пульс до двухсот ударов в минуту и заставляет поверить, что цикл прожит не зря. Но Мику продолжает.
– Понимаешь, Сенечка. Я вчера поняла, что если сегодня вечером мы расстаемся, то я должна успеть всё. И получить и отдать. Чтобы не жалеть оставшееся мне время. А еще я, пока мы вчера плыли сюда, подумала о той Мику, которая завтра проснется в автобусе и посмотрит на мир моими глазами. Может быть у нее останется хоть чуть-чуть моего счастья, может быть и ей повезет с таким же как ты высоким неулыбчивым мальчиком, пусть он даже и не побежит сразу же к ней в клуб, а придет с обходным на второй день.
Мику замолкает и прислушивается.
– Кто-то гребет, слышишь весла, плещут и чуть скрипят?. Неужели Лена? Решила тебя проводить? Знаешь Сенечка, ты, оказывается, очень популярный мужчина. Лене понравился, Алисе понравился, Ульяне понравился, даже Ольга Дмитриевна смотрит на тебя благосклонно и прощает то, что другому пионеру не простила бы.
Я поднимаюсь на ноги и смотрю, сквозь негустую березовую рощу, на протоку и дальше на пристань. Преодолев уже большую часть протоки к нам плывет…
– Мику-моя, вот, кстати, об Ольге Дмитриевне. Ты не хочешь принять облик порядочной пионерки? Ну или вернуть мне рубашку, а самой надеть хотя бы купальник? Или, рубашку не возвращать, но тогда надеть, как минимум, низ от купальника. У тебя еще минут десять времени на размышления.
Последние два предложения я договариваю уже в спину любимой девушке. Микуся испуганно пищит, скидывает мою рубашку, хватает купальник, я, в этот момент, откровеннейше пялюсь на нее, и исчезает в кустах. Я споласкиваю кружку в реке, опустошенную консервную банку кидаю в костер, пусть обгорит, потом закопаю перед отплытием, набираю еще котелок воды, опять вешаю его над пламенем и сажусь на бревнышко ждать вожатую.
Слышу, как причалила лодка на той стороне острова. Снова встаю на ноги и жду гостей, Мику, уже в купальнике и уже в своей рубашке, подходит и становится рядом, взяв меня за руку. Именно рядом, а не спрятавшись за меня.
– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна, здравствуй, Лена.
– Доброе утро, Семеныч. Я тут подумала, что было бы неправильно отпускать вас, не попрощавшись.
Лена и Мику сразу же уходят поговорить, куда-то за пределы слышимости, а Дмитриевна разглядывает мою лодку, трогает мачту из весла и пытается раскачать ее, трогает реек и гик из еловых стволиков, трогает такелаж из репшнура и парус из портьеры, поворачивается ко мне.
– Знаешь, Семеныч, турклуб моего института вцепился бы в тебя всеми руками и ногами.
Я застенчиво опускаю глаза и ковыряю песочек большим пальцем правой ноги.
– Чаю хотите, Ольмитревна? Вот только кружка одна, извините, так что компанию вам не составлю. Чай даже с сахаром и с сухарями, между прочим.
Ольга усаживается на то же бревнышко, я устраиваюсь рядом, на расстоянии вытянутой руки, и жду продолжения разговора. А пока смотрю на текучую воду, на пламя догорающего костра, почти невидимое на ярком солнце, на противоположный берег, на мост вдалеке, выделяющийся на фоне неба ажурными фермами. Скоро отплывать. Еще полчаса-час и пора.
– Меня удивляет, Оль, твоя снисходительность, к нашим с Мику отношениям.
– Семеныч, если бы Мику грозила беременность, и меня бы линчевали за это в райкоме, то я, наверное, все равно, закрыла бы на вас глаза, в наших условиях. А еще, я раскусила тебя, сосед, ты такой же, как я. Ты все еще пытаешься дать хоть кому-то здесь, хоть немного счастья и радости. Смотришь на их серое, унылое житье и пытаешься, каждый раз. Я права?
Права, ох права, Дмитриевна. Кто там посмеивался над идеализмом и максимализмом Микуси? Сам тоже хорош.
Дмитриевна допивает чай, споласкивает кружку в реке, возвращается на место и продолжает.
– Вот Мику и получила свой кусочек счастья, и удвоив, поделилась им еще и с тобой. И даже то, что Славя теперь запирается и плачет на складе – меньшее зло для Слави, чем то существование, какое у них была до твоего приезда. Как раз такие вещи и делают из них личности.
– Интересно мне, что еще знает монитор об устройстве этого мира и об одном своем знакомом пионере, – задумчиво произношу я.
– Многое, Семеныч, но не все. В основном – никому не нужные служебные индексы. А у тебя есть шансы приобщиться, когда дозреешь. Мой совет – не соглашайся, больше ничего не скажу.
Ну, не скажет, так не скажет, значит я так и не узнаю, как сюда попадают люди, но почему-то мне это сейчас безразлично.
– Мне было приятно общаться с тобой, Оль. Я стал лучше относиться к пионервожатым.
– А я стала лучше относиться к залетным пионерам. И, знаешь, очень не хватало просто поговорить. За это тебе тоже отдельное спасибо.
– Я понимаю. Статус начальника подразумевает одиночество в коллективе. Проследишь за Мику?
– За всеми прослежу. Должность у меня такая. Поганая должность, если честно, но мне нравится когда кто-то из вас вдруг созревает и срывается с места. Знаешь, как семечко у одуванчика. Только семечек у одуванчика много, а такие, как вы, это такая редкость. Циклов через пятнадцать восстановится ментор, вот тогда пионеры у него побегают, а пока за него отдувается добрый монитор, а монитор слишком откровенно хочет счастья, для всех и каждого.
Тут я просто не знаю, что ответить, поэтому отмалчиваюсь, а Ольга, продолжает.
– Не засиживайтесь здесь. Вещи ненужные мы заберем, костер тоже потушим. Если протормозишь, то, видишь облако? Через час погода начнет портится и начнется все с усиления ветра. Вам будет обидно пойти на дно, а регенерация утопленников дело нудное и для тебя чреватое откатом. Так что лучше не барахтайся, а сразу тони. Меньше риска потом будет.
– Понятно. Тогда, как девочки подойдут, так сразу и отходим. Оль, как Лена то с тобой оказалась?
Начинаю грузить вещи в лодку: мой рюкзак, спортивная сумка Мику («Конечно жалко было чемодан бросать, но, Сенечка, прости меня, я Лене рассказала, что мы убегаем и попросила ее чемодан забрать, а там ее встретят. Сенечка, я тебе верю, но чемодан все равно жалко. Да и другой Мику он еще пригодится. Я надеюсь она встретится с этим чемоданом»), одно одеяло (Ольга при виде одеяла морщится, но потом машет рукой), разбросанные мелкие вещи собираю в один пакет и тоже уношу в лодку. Пока гружусь Ольга рассказывает про Лену.
– Микуся твоя Лене проболталась, вот та и решила тоже вас проводить. Они все-таки подруги, при всей их несхожести. А может благодаря несхожести. Ну, а на пристани мы встретились и едва друг-друга в воду не побросали. Потом договорились.
Подходят пионерки. У Мику в руках бумажный кулек с земляникой. Улыбаются. Но видно, что перед этим плакали.
– Сенечка, ты уже собрал все? Молодец, а я хотела попросить поторопиться, чтобы пораньше отплыть, а то одно расстройство.
Садимся все вчетвером на бревнышко и некоторое время просто молчим.
– Ну что, яхтсмены, вам пора отчаливать. Залезайте в лодку, мы с Леной вас оттолкнем.
– Ну что вы, Ольмитревна, сами справимся, дело привычное.
– Залезайте говорю!
– Семен, не спорь. Конечно оттолкнем. И давайте прощаться уже.
Я бы простился еще с Рыжими, но, видимо, не судьба. Надеюсь, записку от меня, придавленную Ульянкиной сандалией, они найдут. Обнимаю Лену, обнимаю Ольгу.
– Прощай, Семеныч. – И дальше загадочно. – Не всё мы запомним, но все мы изменимся.
– Прощайте. Мы больше не встретимся, но…
Не могу придумать, что «Но», поэтому еще раз говорю: «Прощайте.» Мику садится в лодку, я сталкиваю лодку с песка и разворачиваю ее носом к противоположному берегу. Пока я так развлекаюсь, провожающие сбрасывают пионерскую форму и, оставшись в купальниках, подходят к лодке. Я, переваливаюсь через транец и усаживаюсь на кормовую банку, лодка при этом раскачивается, а спущенный парус мотает туда-сюда. Ольга с Леной, сопровождая лодку, заходят по пояс в воду и с силой отталкивают нашу «Форель» дальше от берега, я рулевым веслом чуть корректирую курс, дотягиваюсь до фала и смотрю на грустные-грустные лица вожатой и Лены. Черт, мне хочется, чтобы они хоть на секунду, но улыбнулись, поэтому я, прежде чем поднять парус, громко командую сам себе голосом гениально сыгранного мультяшного персонажа.
– Поднять якорь! На гафель-гарделях, топсель-фалах и оттяжках! Паруса поднять! Полный… Что? А, да! Полный вперед!
– Семеныч, ты клоун! – Кричит вслед Ольга.
А парус уже поднят, я еще доворачиваю веслом лодку до галфвинда, протравливаю шкот, пока парус не начинает полоскать и затем чуть подтягиваю шкот к себе. Лодка кренится от ветра, набирает скорость, Мику садится рядом со мной на наветренный борт и мы смотрим на провожающих, пока еще можно разглядеть лица.
– Грустно, Сенечка. Лена сказала, что так люди не должны расставаться.
– Ты все Лене рассказала?
– Да. Она не поверила, но сказала, что если мы считаем это правдой, то и должны поступать так, как будто это правда. А еще, знаешь, я попыталась вспомнить свою школу в Японии и не смогла.
– Может ты просто так сильно мне поверила, что сама себя убедила?
– Сенечка, но ты же не мог мне соврать!
Вот тут ты права, Мику-моя. Может, я думаю, что лучше бы смог. Не переживал бы так за тебя, не было бы так муторно на душе. Со своим бы «муторно» я бы справился – привык, а теперь вот приходится еще с твоим справляться. Мику чувствует мое настроение, а может и мысли читает.
– Сенечка, ты опять сам себя грызешь изнутри! Я хочу чтоб ты помнил всегда, что я тебе бесконечно благодарна, только за одно то, что ты мне про себя, про нас рассказал. Даже если бы между нами ничего больше не было. И, Сенечка, мы еще обязательно встретимся. Неправильно это, чтобы все закончилось вот-так.
Дальше уже серьезных разговоров не ведем. Болтаем о разных пустяках, разглядываем лес покрывающий берега и изредка прерываемый оврагами в тех местах, где в реку впадают ручьи. Лагерь уже не видно, он скрылся за мысом, а мост уже заметно приблизился. Слышно как шипит вода за бортом, как чуть свистит ветер в вантах, как шлепают волны о борт лодки, лодка при этом чуть вздрагивает. Пускаю Мику на свое место, показываю как управлять лодкой. Мику-моя в полном восторге. Да, я понимаю ее, я, случается, просыпаюсь по ночам от ощущения подрагивающего в ладони шкота, это, наверное, навсегда.
– Сенечка. Она! Она, оказывается, живая! Почему ты раньше мне это не показал!
Это про лодку, если кто не понял. Живая? Ну, можно сказать и так, почему нет? Дальше, как только первый восторг проходит, Мику уже пытается анализировать: «Вот ты знаешь, когда плывешь на катере, ты с водой борешься, с водой и ветром. Когда гребешь веслами, ты частичку себя отдаешь, чтобы вода и ветер тебя пропустили. А тут, ты в гармонии с водой, которая вокруг тебя и с ветром, который над тобой. Знаешь, жалко, что мы не взяли с собой даже гитары. Я бы сейчас сыграла, как мы с тобой вдвоем балансируем на кусочке дерева, на границе между Водой и Воздухом и не хватает только Огня для полного набора Стихий! Зажигалка, говоришь, есть? Ну тогда полный набор!» Я только надеюсь, что этот восторг, это счастье, которое я, кажется, сумел подарить девушке, они передадутся в следующие циклы, пусть там и не будет Мику-моей, но там будет другая талантливейшая девочка, которая однажды сумеет выразить в нотах свои сны о том месте где сходятся все Стихии. И, вторым слоем, присутствует уж совсем сумасшедшая надежда на то, что и для меня в этих нотах найдется место.
Мост уже нависает над нашими головами и к запахам реки добавляется запах креозота от шпал.
– Пусти меня за руль, Мику-моя. Мы уже почти на месте.
Уваливаюсь под ветер, распускаю шкот, а метров за двадцать до берега спускаю парус. Лодка по инерции проходит эти метры и утыкается форштевнем в небольшой пляжик. Всё, речная часть путешествия закончилась.
А небо, действительно, темнеет. Облако, на которое показывала Ольга разрослось и ветер посвежел, так и до дождя не далеко, ну, нужно же как-то компенсировать ту жару, которая стояла последние четыре дня. До поезда еще около часа, поэтому можно не торопиться. Мику переукладывает сумку, я, не торопясь, отвязываю парус и он опять превращается в испорченную портьеру, снимаю, на этот раз, нужные мне самодельные детали с лодки и прячу их в рюкзак, возвращаю весла на прежнее место, вытаскиваю лодку подальше на песок и переворачиваю ее, спрятав весла под лодку, вдруг она кому пригодится.
– Микуся, видишь тропку? Нам по ней. Через полчаса паровоз подадут.
Микуся молодец.
– Давай сумку, тяжело же.
– И не мечтай, сумку ему. Может сумка, Сенечка, это самое дороге, что у меня есть.
– Ну да. Я забыл, все же затевалось для того, чтобы тебе сумку к поезду доставить.
– Спасибо, милый, но лучше я буду уставшей, чем ты с рюкзаком и сумкой – упавшим.
Карабкаемся наверх, на насыпь, на насыпи уже идем вдоль рельсов к платформе, около заколоченной кассы бросаем рюкзак и сумку, и садимся на них, чтобы отдышаться.
– Руки не отвалились, Мику-моя?
– Руки нет, но каблук, кажется, вот-вот.
Ну, сама на каблуках туфли надела, хотя я предупреждал. Хорошо – не на самых высоких.
– Это ты страдаешь так, чтобы быть красивой. Согласно поговорке. Хотя ты и так самая красивая. Надо было чего попроще и покрепче на ноги.
– Сенечка, ну а как бы я выглядела в этом платье и в кроссовках? Подумай сам.
Мику пододвигается ближе и кладет голову мне на плечо.
– Микусь, я тебе сочувствую. Мне тебя, в части сломанных каблуков не понять, наверное, никогда, но ты огорчилась, и мне тоже плохо.
– Да понимаю я. Интонации тебя выдают с головой.
Начинает накрапывать дождик. Прижимаемся к самой кассе, чтобы хоть чуть-чуть укрыться, я размышляю – не пора ли доставать парус и укрываться им, но уже слышно гудок тепловоза. Вовремя он, еще минут пятнадцать и было бы на платформе два мокрых пионера, укрывайся они или нет.
Вагон ни сколько не изменился: та же масляная краска, те же дермантиновые лавки, тот же лоток с расписанием. Провожу Мику к своему привычному месту, нахожу выцарапанную мною же метку – ничего не изменилось.
– Занимайте места согласно купленным билетам. Провожающим просьба покинуть вагон.
– Жутковато, Сенечка. Четыре совершенно пустых вагона. Кажется даже машиниста нет.
А я привык уже. Поезд трогается, мы садимся сначала напротив друг-друга и таращимся в окно на однообразный усыпляющий пейзаж, потом Мику пересаживается ко мне и начинает искать удобное положение. Самым удобным положением оказывается скинуть туфли и лечь головой к проходу упершись мне левое бедро своими ступнями. Я прижимаю ее стопы к себе и начинаю машинально перебирать пальцы у Мику на ногах. Я знаю, что сейчас произойдет. Какое-то время Мику еще откликается, сжимая или растопыривая пальцы и мурлыкая, в зависимости от ощущений, а потом отключается. Вот и всё.

Ветер выстудит тепло,
Данное тебе и мне.
Море смоет все следы,
На песке, в моей судьбе.

Можно не гореть,
Но тогда не будет и огня.
Можно и не петь,
Но тогда не будет и меня.
Будет просто жизнь.
Жизнь, в ожидании следующей любви.

За окнами постепенно темнеет, а я все смотрю на Мику и все перебираю ее пальцы.

Воздух даст мне кислород,
Чтоб еще я мог дышать.
Небо позовет к себе,
Чтобы научить летать.

Можно умереть,
Но тогда не будет виден тот последний миг
Можно улететь,
Но внизу не будет слышен даже крик.
Будет просто жизнь.
Жизнь, в ожидании следующей любви.

– Сенечка! – Не просыпаясь восклицает Мику.
– Я здесь, родная.
Мику ворчит что-то неразборчивое, успокаиваясь.
Незаметно отключаюсь и я.

Продолжение

1 глава http://vn.reactor.cc/post/2310619
2 глава http://vn.reactor.cc/post/2336203
3 глава http://vn.reactor.cc/post/2344710
4 глава, часть 1 http://vn.reactor.cc/post/2360187
4 глава, часть 2 http://vn.reactor.cc/post/2363608
4 глава, часть 3 http://vn.reactor.cc/post/2367158
5 глава http://vn.reactor.cc/post/2381587
6 глава http://vn.reactor.cc/post/2397063
7 глава http://vn.reactor.cc/post/2425682
8 глава http://vn.reactor.cc/post/2452127
9 глава http://vn.reactor.cc/post/2482636
10 глава http://vn.reactor.cc/post/2507756

XI
Мое поколение

Пятница, через час обед, я прислушиваюсь к своему настроению и оглядываюсь вокруг: и то, и то соответствуют друг-другу – мерзость. Насколько хороши были вчерашний вечер и сегодняшнее утро, настолько же сейчас – мерзость. А вся причина в том, что передо мной сидит Пионер и что-то мне говорит и говорит. А я даже коснуться его не могу, не то что избить за Сашку, остается только игнорировать – это его бесит. Если просто встану и уйду это будет слишком демонстративно, это будет как знак внимания. Поэтому я сижу за своим столом и читаю инструкцию к выключателю, параллельно вспоминая хорошее, благо Пионер говорит достаточно тихо.
Октябрята мои играли прекрасно, захватило даже меня, да что там меня, даже доктор пришла по болеть. Я бы тоже посидел на трибуне, но приходилось бегать по полю со свистком в зубах, поэтому половины впечатлений я лишился. И все-таки, совершенно другое отношение к игре, когда лично знаешь каждого, отлично знаешь, на что это «каждый» способен и как удивляешься, когда этот «каждый» прилично так перепрыгивает свой потолок. «Золотые», во главе с Серегой проиграли, но я болел не за команды, я тайно болел за двоих: за Гришку, который, кажется, присутствовал во всех местах поля одновременно, как клещ вцепившись в мяч, даром что самый маленький, и за Артема, ворота которого никто так ни разу и не смог пробить.
На трибунах было отдельное представление: Ульянка, комментирующая матч, пару раз даже на поле выскакивающая с радиомикрофоном, эмоции обеих русалок, болеющих, каждая за своих, доктор, персонально болеющая за Гришку и Алиса – за Гришку же и обоих зайцев. Я же говорю, жаль, что мне было не до того – все мое внимание было на поле и если уж мелкие выкладывались по полной, то и мне пришлось так же.
Артем вот еще меня тронул после матча. Когда я возвращал ему монетку, ту – на шнурке, он сказал.
– Возьми себе, пожалуйста. На память.
А ведь это, явно, единственная, по настоящему, личная вещь у парня. Не одежда в которой он приезжает сюда, не пионерская форма, а вот эта двадцатикопеечная монета, которую он таскает на шее на черном капроновом шнурке. Что-то с ней связано у Артема, пусть даже здешний Артем и не помнит ничего. У Алисы – тетрадь с ее песнями, из которых она так и не показала мне ни одной, у Ульяны – медведь, у Лены… А мне и подарить, в ответ, Артему нечего: телефон давно сгинул, будильник, украденный у вожатой, это не то, все не то. А как вообще вещи становятся личными? Связанными с чем-то или с кем-то, подумал я. Подумал и сам себе ответил – наверное так и становятся, и потащил с шеи свисток. Все теперь и свисток перешел в категорию личных вещей, пусть теперь система ему замену ищет.
– Держи! А это тебе.
– ...свойственно болеть, стареть и умирать, в том числе и очень… Уважаемым, что ли. Что делать, человеческое тело несовершенно. – Это Пионер вклинился в мои вспоминашки.
Он еще здесь – хорошо, то есть, конечно, плохо. Ну так я пока повспоминаю дальше.
Утром меня опять разбудила привычная пикировка Сашки и Ульяны. Судя по напору Сашка явно оправилась от стресса, чем меня очень порадовала.
– Девочки, я вам бесконечно благодарен хотя бы за то, что вы не опускаетесь до уровня трамвайного хамства. – Пристыдил.
Пристыдил – замолчали. А потом обе на меня накинулись и чуть не съели. И что никто никому не хамил, и что незачем лезть в чужие дела, и что вообще они, вроде как подруги, поэтому и могут себе позволить друг-другу сказать резкое слово. Ну да, ну да. Я мудрый, как удав, я не отвечал. А потом девушки обнаружили, что в унисон выступают и замолчали, чтобы через полминуты рассмеяться вдвоем. А потом я подумал, что неизвестно – удастся ли мне завтра искупаться и, сделав пару кругов по стадиону, чуть повисел на перекладине и убег на пляж. И сам убег и девиц увел, благо девушки уже знают, чем все обычно заканчивается и купальники одели заранее. Перед душевой вспомнили вчерашний конфуз и засмеялись уже все впятером. А я погрозил пальцем и привычно остался стоять на крыльце.
Линейка. Внешне – ничего особенного, правда, в кои то веки, вожатая говорила на линейке коротко и по делу. Или устала за смену? Про меня только и сказала, что в половину одиннадцатого отчетная игра футбольной секции и приглашаются болельщики. А еще, это последняя линейка за смену и завтра отъезд, ну это все и так знали. Казалось бы, все, но я, вдруг, осознав, что сегодня, действительно, последняя линейка, почувствовал лагерь, весь, как единый организм. Всех и всё: от Гришки и до Глафиры Денисовны, от малышового отряда и до персонала, от Генды и до лодочной пристани. И у этого организма были кости, были различные органы, были отдельные клетки и каждая клетка, при этом оставалась, не смотря на всю свою искалеченную душу, самостоятельной единицей. Как там Сашка воскликнула: «Я хожу, я дышу, я сплю, я мечтаю. Я думаю и чувствую, наконец!». А где-то за горизонтом имелись и другие такие-же организмы, и все они были частью здешнего, все-таки бесконечного мира. Вожатая проводила линейку, а я стоял и уже не подглядывал за отдельными томящимися пионерами, как раньше, а видел весь лагерь целиком: я знал, что надо-бы подкрасить хозяйственные ворота, знал, что завтрак будет готов через семнадцать минут, знал, что Васька прогулялся молотком себе по пальцу и к вечеру у него начнет чернеть ноготь, что у Второго, против Леночки, таки, никаких шансов, но уже не в этом цикле. И занозы, как их назвала Лена: у некоторых уже воспалились, у некоторых вот-вот нарыв лопнет, у кого-то сидит маленькая и жить не мешает. И что-то еще, и многое, что сейчас ушло из доступной мне части памяти. И стали, вдруг понятны и мои приступы интуиции, и сновидения, и общая память с двойниками – система приглашает, она готова принять меня в себя и, кстати, отпустить по первому моему желанию, вот только я, наверное, не готов стать частью системы. Этот приступ всеведения продолжался до конца линейки и закончился с командой вожатой «Разойтись!». Клетки организма, под названием «пионерский лагерь Совенок» или, иначе, «Узел №1», побежали в столовую, а я остался стоять, пытаясь если не сохранить в себе, то хотя-бы запомнить эти ощущения и полученную информацию, но все расплывалось и забывалось, как последний просмотренный сон. И, прощальным подарком, пришло знание, что Икарус завтра опоздает на час, а маршрутного ЛиАЗа вообще не будет. Поняла меня, как ни странно, Ольга, или не Ольга? Я совсем запутался: я знаю Ольгу, я знаю Олю – две ипостаси одного и того-же, все-таки, человека, что бы она о себе не думала, а тут на меня, глазами вожатой, смотрел кто-то третий, смотрел сочувственно и чуть снисходительно.
– Ну что, получил свою порцию откровения?
– Ольга, что это было?
– Я говорю – к игре у тебя все готово?
Вот теперь передо мной точно была Ольга.
Завтрак…
– ...здесь их колоссальный резерв, причем самовозобновляющийся, плюс отсутствие моральных и правовых проблем, плюс есть технология перезаписи, сырая технология конечно, но это же вопрос времени – ее довести.
Опять Пионер пробился. Перелистываю страницу в инструкции, прокручиваю ленту памяти еще чуть назад.
Костер, ну, костер можно считать моей неудачей, так не все же мне всех удивлять. Большинство красоты места просто не заметило, большинство подходило к обрыву просто, чтобы плюнуть, а не будь здесь администрации, то и не только плюнуть, я мальчиков имею в виду, если что. Хотя… пока не село солнце и было достаточно светло, кое-кто из тех, на кого я рассчитывал, плюс Ольга с докторицей, ее, кстати, тоже Виола зовут, отметились на краю обрыва – подойдут посмотреть, и зависают на несколько минут. Да, пейзаж, действительно, того стоит. А так: есть площадка для костра и даже удобная, ветерок с реки гнус отгоняет – спасибо администрации лагеря за это. Попекли картошку, попили чай из котла, поиграли в города (Ольга! Чтоб ее!), традиционных бардовских песен попели и расползлись на узкие компании – все, как всегда. Ну и мы, расползлись: втроем с Алисой и примкнувшей к нам Ульяной отошли подальше и попели. Только интересно, кто и когда принес в этот, практически, мир Полудня «Все идет по плану»? «Свободу» Алиса, оказывается, не знала – я горжусь, этот мир узнал, благодаря мне, еще одну песню, дальше были Цой, еще кто-то. Но афганские песни откуда здесь? «По дорогам крутым, сквозь огонь и туман»? Кто-то из охраны притащил? Ну а закончили все мы опять дуэтом с Алисой про долгую счастливую жизнь. И пока мы так сидели втроем и драли глотки я еще раз подумал, что как бы я не старался ровно относиться к девочкам, эти две мои амазонки – самые близкие мне люди. Так что, не смотря на неудачу с лагерным костром, вечер, лично для меня, прошел замечательно.
И тут замечаю, как изменилась речь Пионера. Вместо яда, вместо презрения к окружающим, вместо заговорщицких интонаций, причем все это приправленное безразличием, там появилось что-то еще, для начала – какая-то страсть. Это настолько удивляет, что я начинаю вслушиваться в слова.
– Юбилей, … твою мать! Год послезавтра, по нормальному счету исполняется! А по вашему – пятнадцать лет. Если бы я убил кого, то меня послезавтра выпустили бы уже. А я год хожу к девяти на службу, там меня колют наркотой, и я просыпаюсь в Имитаторе, в теле этого чмыря, чтобы прожить за него неделю, сесть на автобус и проснуться уже здесь, семнадцатилетним молокососом. Я за день старею на две недели, ты понимаешь это? Потом пишу очередной рапорт, начальство меня имеет очередной раз и всегда без вазелина и домой до завтра. Ладно бы был я профессионалом, те люди привычные, а я, когда-то романтики захотел. А завтра – такой же день, и все без выходных и отпусков: «Зачем тебе выходные, все равно на службе спишь.» А я ночью уснуть не могу, потому что днем выспался, а без сна не отдыхается. Я из-за вас всех в таком же цикле, как и все вы. А каждый переход я боюсь – вдруг сам себя потеряю!
Пионер перегибается через стол и нависает надо мной. Кажется, если бы мог – схватил бы меня за грудки и начал трясти.
– Да я, иногда, не помню своего настоящего имени! «Семен!» Как мне это погоняло надоело! К черту этих психологов: «Разговаривайте отстранено, давая понять, что только вы с объектом принадлежите к касте избранных.» Не работает! Вернее работает только вот с такими…
На мгновение мне кажется, что за спиной пионера возникает ряд полупрозрачных двойников. Возникает и опять исчезает.
– … два года перед эвакуацией выжигали у этого придурка Персунова мозги, каждый цикл. Довели до состояния овоща. Специально, чтобы подсадить сотрудника, чтобы мы знали – что тут происходит, могли им управлять и могли открыть дверь отсюда, когда нужно. И вот я попадаю сюда, но вместо нужного узла – куда-то в середину сети, а все потому, что повариха с медсестрой заняли ближайшие к шлюзу узлы и запустили систему защиты. И я ничего не могу сделать, а те, кого мне присылают на помощь: либо теряют личность, как вот эти, – и опять мелькает полупрозрачный ряд двойников, либо не могут вернуться между циклами назад, в настоящий мир и, без контакта с ним, сходят с ума буйно, и начинают все крушить, либо сходят с ума по тихому – влюбляются в здешних обитателей, или, как ты, начинают думать не по теме и, в итоге, все оказываются в Имитаторе, который внешним миром и считают. А там, снаружи, за готовые к подсадке личности тушки весь мир на коленях готов ползать и кошельки протягивать! От дряхлости ни один сильный мира сего не застрахован! А тут – второй шанс. И что? Повариха меня просто послала, сказала, что норму гадостей в своей жизни она выполнила, а все, кто ей дорог или умерли, или здесь, а медсестра заявила, что неуверенна, что миллиардер или генеральный секретарь стоят дороже пионера. Специально выращенного для этой цели пионера!… И ведь не достать мне их из моего узла никак.
Я, на секунду, опять отключаюсь и вспоминаю окончание своей вчерашней беседы с Глафирой Денисовной.
– Баба Глаша, а ты ведь мудрая женщина, ты же знала мой ответ.
– Семен, мудрость – это интеллект отравленный совестью, это не ко мне, но предложить тебе выбор я посчитала себя обязанной.
Бабуля грустно вздыхает и продолжает разговор.
– Но я еще спрошу, если ты не против. Ты сказал, что остаешься. Можно узнать почему?
– Вот знал бы я, когда убегал, в первый раз, на своей лодке, сразу бы в этот твой шлюз занырнул и не задумывался бы ни разу. А сейчас вдруг оказалось, что я тут дома, ты тут в эмиграции, а я дома, прости за грубость, не хочу тебя обижать. Потому что все мое здесь, все что мне дорого и все кто мне дорог, и кому я дорог, я надеюсь, тоже здесь. И если я что-то и сделал, то это здесь, и если и смогу еще сделать в следующий раз, то только здесь. Может там меня что-то и ждет, но для меня нынешнего существует только здесь и сейчас. Но почему то я думаю, что ты и на этот вопрос ответ знаешь.
Однако слушаю Пионера дальше.
– …почти добрался до этого гения, создавшего Имитатор, но он старательно, каждый первый день цикла, сбрасывает сам себя на нуль и две недели потом, пуская слюни, мастерит роботов – четырехглазка херов, а я не могу этому помешать – я появляюсь на неделю позже.
Пионер делает паузу, чтобы передохнуть, а я беру из ящика стола шарик для пинг-понга и начинаю вертеть его в руках.
– Если ты думаешь, что я пришел сюда, чтобы опять уговаривать тебя, или просто поорать, то ты ошибаешься. – Пионер успокоился и продолжает уже обычным ровным тоном. Можешь считать это ультиматумом, пусть я заработаю еще одно взыскание, но мне плевать. Я уже вижу, что все у меня получится – с физруком повариха навредила сама себе. В общем так: или ты помогаешь мне напрямую, тогда мы с тобой завтра сделаем все, что нужно, или ты помогаешь мне руками этого гения, тогда ты, в ночь с субботы на воскресение пойдешь к нему в кружок и кое-что сделаешь, по моему списку, и можешь, с началом следующего цикла, уходить в пассивное состояние, с очкариком я справлюсь сам, а тебя смогу реактивировать и вернуть наружу – что ты выберешь, мне все равно. И поверь, Родина умеет быть благодарной и ей наплевать – патриот ты, романтик, прагматик или хочешь славы – все у тебя будет и еще чуть-чуть сверху. А хочешь покоя – сможешь остаться здесь, со всем своим гаремом. Ну а в случае отказа – welcome to club.
И в третий раз появляется полупрозрачный ряд двойников, а Пионер мотает головой в его сторону.
– Я попробовал позавчера управлять твоими – у меня получилось, и с тобой получится, а помешать уже некому будет – твоя нынешняя личность будет спать, а твои активированные креатуры мне не помеха. А когда у меня будет физрук, появляющийся в первый день цикла, очкарик будет мой с потрохами. Потеряю еще пару циклов, получу еще пару взысканий, но дело я сделаю. Ну и поверь, когда все закончится, я сделаю все, чтобы эта твоя тушка и тушки твоих баб первыми в очереди на подсадку стояли, а ты – настоящий, чтобы смотрел на все это. До завтра, физрук.
Визави ощутимо расслабляется и собирается исчезнуть. Щелк! Шарик для пинг-понга звонко отскакивает от лба Пионера. Я не вижу глаз, но чувствую, как Пионер моргает.
– Спасибо, что не чернильницей. На прощание – один момент, ты, только что, уменьшил свои шансы на хороший для тебя исход, сильно уменьшил.
Легкое движение воздуха и никого, кроме меня, в тренерской уже нет.
Значит, можно было чернильницей, – думаю я, направляясь в столовую. Вот идиот! На кровать он мою садится, предметы в руки берет, мы только лично коснуться друг-друга не можем. Приложил его пару раз кирпичом по голове, и, до конца цикла, свободен. Почему я раньше не догадался?
– Сем. Ты чего скучный такой? – меня встречает Ульяна. То есть, не скучный, а напряженный.
– Да так, – говорю, незваных гостей выпроваживал.
Ульянка внимательно смотрит на меня – откуда тут гости? Но не переспрашивает, и я тоже не уточняю. Но мысль о знакомстве головы Пионера с кирпичом не дает мне покоя. Поднимаю глаза от тарелки и смотрю на Ульяну с Алисой.
– Девочки, у меня серьезный вопрос, и, пожалуйста, не обижайтесь на меня. Вы бы смогли сознательно выстрелить в человека?
Пионер, это, прежде всего, моя проблема, но, может статься, что решать ее придется уже не мне.
– Нет! – резко и решительно говорит Алиса. После того случая – нет.
Ульяна думает, какое-то время, что-то прикидывает и пожимает плечами.
– Наверное нет.
– А есть за что? И смотря что за человек.
Я даже вздрогнул. Лена с подносом в руках подошла ко мне из-за спины, намереваясь сесть на свободное место, и с ходу включилась в разговор. Угу, но уж Лену я точно впутывать сюда не намерен. Не намерен, но придется – Лена тоже под ударом. Придется, но позже, в автобусе.
Девочки ждут моих слов, а я пока не готов, из-за Лены, поэтому комкаю ответ.
– А я вот тоже, наверное нет. Может быть, если он будет непосредственно угрожать кому-то из близких. И то…
Стоим на крыльце столовой, Ульянке скучно, она убегает куда-то махнув, на прощание, рукой, Лена и Алиса облокотились о перила справа и слева от меня и мы бездумно смотрим куда-то в сторону Алисиного домика. День жаркий и солнечный, впрочем, как и всегда здесь, и марево поднимающееся от раскаленного на солнце асфальта совершенно не дает что-либо разглядеть дальше ста метров.
– Алиса, Семен. А что за тот случай? – Вдруг спрашивает Лена.
Мы с Алисой только переглядываемся, Лена не разболтает, но девочки так и живут с чувством вины, и теребить его еще раз мне совершенно не хочется. Наконец Алиса пожимает плечами и покраснев отворачивается.
– Понимаешь Лена, мое с девочками знакомство, началось со стрельбы. А девочки теперь переживают, что стреляли в такого красивого парня.
– Ну ведь не попали же! Вот же ты, здесь!
– Вот и я о том же. Я уже забыл, а девочки каждую невинную фразу, как намек воспринимают.
– Попали мы! Я попала! – Алиса резко хлопает ладонью по перилам и поворачивается к нам. И, Семен, я врала тебе и Ульяне, я специально в тебя целилась и выстрелила на секунду раньше, чем меня Ульяна толкнула! Я считала, что поступаю правильно! А Уля мне помешать хотела, а теперь себя считает виноватой. И мы каждый вечер об этом думаем, лежим у себя в домике, молчим и думаем. – И, переходя на шепот. Семен, прости меня, пожалуйста.
А я, что я могу сделать? Только обнять эту рыжую долговязую бестолковушку, наплевав на зрителей. Но удивляет Лена, Лена, обойдя меня, подходит к Алисе и обнимает ее с другой стороны, а Алиса стоит уткнувшись, куда-то в промежуток между нами, и всхлипывая, пока наше единение грубо не прерывается вожатой.
– Какая идиллия! «Физрук утешающий пионерку не сдавшую нормативы ГТО», – картина маслом. Семен, если бы в лагере вас: тебя и девочек не знали, как облупленных, если бы на моем месте был кто-то другой, то ты бы уже собирал чемодан, Алиса сидела бы под домашним арестом, а докладные, в районо и райком, об аморалке уже летели бы почтовыми голубями.
Сразу-же пищит и собирается убежать Лена, но я успеваю поймать ее за руку и развернуть нашу скульптурную композицию так, чтобы оказаться между девочками и Ольгой, а Ольга, на мгновение показав улыбку из под маски гнева, подходит вплотную и спрашивает одними губами.
– Все в порядке?
– Теперь уже да. Одну проблему решили.
– Да, – подтверждает Алиса.
И опять Ольга и снова громко.
– А ну марш отсюда, все трое. И в разные стороны!
Ладно, на волейболе еще встретимся, а я с бабушкой прощаться иду – завтра-то некогда будет. По дороге ко мне пристраивается Ульяна. И надо бы как-то дать ей понять, что нет у ней вины передо мной, но как? Надо подумать, время до завтра есть.
– Уля, ты во вчерашней книжке точно прочитала, что можно пешком из лагеря в лагерь попасть?
– Да! И я хочу путешествовать! А на лодке я так не выгребу, как ты.
Хорошо, Рыжик, значит, тоже не пропадет.
– Только, знаешь что, Ульяныч, ходи куда хочешь, но обязательно возвращайся. А то, вот я уже считаю этот лагерь своим домом, но тот, мой первый, из которого я сбежал. В общем, он висит на моей совести теперь, как брошенный старый пес.
И опять кольнуло – какая жалость, что я не увижу как Ульяна уходит пешком в соседний лагерь и как довольная возвращается оттуда. Я бы гордился ею, а еще лучше – составил бы ей компанию.
И вдруг – чужое воспоминание, не знаю чье: того Семена, который проник сюда первым, того, до которого пытается достучаться Пионер, того, что зашит в Имитаторе – я ведь и знаю о нем только несколько недель его биографии, чье то еще…
Бабье лето, конец сентября, гнус уже убит ночными заморозками, и, по утрам, на лужах уже корочка льда, но днем прогревает градусов до двадцати и, если утром влез в куртку и прикрыл прическу кепкой, то часам к десяти утра уже очень хочется раздеться. Общая цветовая гамма: желто-серо-зеленая на уровне земли, желто-бурая выше человеческого роста и светло-голубое прозрачное небо, с легкими перистыми облаками над головой. Вспугнутая из дренажной канавы пара уток уходит вдоль просеки не поднимаясь выше деревьев. Вокруг осинник с примесью березы и подлеском из калины, рябины и кустов акации. По дороге попадаются заболоченные поляны – места бывших деревень и поселков лесорубов на которых, кое где еще видны остатки каких-то сараев, но, в большинстве случаев, на месте жилищ остались одни ямы. Почему-то, в здешней сырой местности, брошенные дома умирают именно так – проваливаясь внутрь себя. Это южная окраина самого большого в мире болота и я иду по насыпи старой железки, которая уже порядком заросла травой, шиповником и дикой смородиной и приходится смотреть, куда поставить ногу, чтобы не наступить на торчащий острием вверх костыль. Последний житель ушел отсюда пятнадцать лет назад, потом железнодорожники централизованно вывезли рельсы, потом добытчики металла вывезли все, что не было вывезено централизованно. Лес вокруг обрывается и я выхожу на очередную поляну – бывшая станция Медведь, строго посередине этой бывшей ветки. Надо же, сохранились семафоры. Крыло входного семафора в горизонтальном положении – «Закрыто», а на крыло выходного какой-то не ленивый юморист еще и привязал крест-накрест две палки – «Закрыто навсегда». И полный сюр – в полусотне метров от насыпи вижу, посреди пустоши, оранжевое полуяйцо телефонной будки вполне современного вида, между прочим, и с аппаратом внутри, и очень хочется подойти и позвонить куда-нибудь – вдруг он еще и работает, но для этого надо перебираться через полную воды дренажную канаву, а я уже успел сегодня промочить ноги и запасных сухих носков у меня нет. И тут, на чужую память я плавно накладываю свою личную фантазию: выросшая Ульяна из моего сна обгоняет меня, а я кричу в ее спину, обтянутую голубой ветровкой: «Рыжик, поворот в лагерь скоро, не отрывайся далеко!», «Да помню я, зануда», – и оглянувшаяся Рыжик показывает мне язык. А я скидываю со спины рюкзак с почтой, снимаю и прячу в рюкзак куртку, снимаю с плеча и убираю в чехол «Смерть председателя». Скоро будет цивилизация и надо соответствовать и не надо пугать народ.
– Сём, ты чего?
А мы, оказывается, стоим на крыльце у бабы Глаши, я занес руку, чтобы постучаться и замер в таком положении.
– Нет, ничего, задумался просто.
Секунду улыбаемся с Рыжиком друг-другу, а потом я спрашиваю.
– Со мной?
– Не, она ругается, сказала – в следующую смену, значит так и будет. Пока!
И Ульяна убегает, а я, наконец-то, стучусь в дверь и вхожу.
– Баба Глаша, ты так весь кофе на меня изведешь.
– А на кого еще изводить-то? Хочешь, в завещание тебя впишу, по части кофе? Стой, не трогай чашку.
Баба Глаша лезет в тумбочку, достает оттуда две микроскопические рюмочки, достает химическую склянку коричневого стекла и капает ее содержимое в рюмочки...
– А вот это не проси, это – Виоле. Завтра не до тебя будет, мне еще отчет писать. Так только, кивну на прощание. Ну, удачи тебе. Здесь, конечно, стареют медленнее, но я могу и не дожить.
Так и выпиваем: баба Глаша за мою удачу, а я – за то, чтобы еще встретится.
– Все хочу спросить, а кому эти отчеты сдались? Что ты, что Ольга, что доктор все пишете и пишете. А Ольга еще и Планом мероприятий меня достает. Кому это надо вообще?
– Ты кушать хочешь в следующий цикл? Вот я и ввожу информацию в систему: чего и сколько съедено и количество едоков. У Ольги своё, у доктора своё, и ты не отлынивай. Пишешь и сдаешь Ольге, и свои потребности там указываешь. Еще вопросы?
Ну как же, главный вопрос, с самого начала меня мучает.
– А кто такой Генда? Просветите напоследок.
Баба Глаша усмехается.
– Да Ленин там должен был стоять, Ленин! Но, ты вот СССР, почти не помнишь, а там, во-первых, Ленина изобразить не всякий скульптор имел право, а, во-вторых, это же такой выгодный заказ, что весь Союз Художников перегрызся между собой. Вот они грызутся, а нам бронзовая болванка нужна, не меньше двадцати тонн массой, для создания реперной точки узла. Можно было бы там просто слиток бронзы кинуть, но памятник на этом месте уже утвержден, и проще там памятник волку из «Ну погоди» поставить, чем что-то еще, бюрократия – это не искоренимо. Вот мы и заказали этого орла одному молодому скульптору, с тем расчетом, что когда корифеи, наконец, Ильича сваяют, мы истуканов, одних на других, поменяем. Ну а потом не до того стало.
Еще час беседуем о всякой ерунде, а под конец бабушка обнимает меня, а я неловко тычусь ей в щеку.
– Ну вот и все, и не подходи ко мне завтра, а то разревусь еще, а я же строгая. – У бабули и сейчас глаза на мокром месте. И, Семен, возвращайся пораньше, а то не застанешь меня.
– Я Ульяну за себя оставляю. Будете друг-другу рассказывать – какой я хороший.