бесконечное лето, пионер

Дубликат. Часть 5.

Глава 1 http://vn.reactor.cc/post/2900488
Глава 2 http://vn.reactor.cc/post/2906357
Глава 3 http://vn.reactor.cc/post/2912485
Глава 4 http://vn.reactor.cc/post/2915101
Глава 5 http://vn.reactor.cc/post/2926880

Глава 6
Лабиринты сомнений

Суббота. 19-30. Алиса Двачевская. Бомбоубежище — шахта.

Страшно, лучше, чем видеть слепые глаза Семенов, но все равно очень страшно. Мне страшно в этих коридорах. Даже в тех, где еще сохранились отдельные лампочки. А уж там, где не сохранились… кажется, что там, за границей светового пятна от фонарика, начинается невыразимый словами ужас. Я пока храбрюсь, но мне страшно. И коридоры мне иногда снятся, как я блуждаю по ним одна. И туман вокруг. Холодный, липнущий к телу и растворяющий его. Бывают сны, и бывают тоже сны, Ленка правильно сказала. К счастью Ленка делает вид что не замечает моего состояния, за что я ей очень благодарна. Лучше бы я, конечно, осталась наверху, но «нельзя бросать своих». Вот такой вот кодекс поведения нехорошей девочки. Интересно, как Ленка бы себя повела?
Коридор поворачивает и впереди виден свет от лампочки. Тускло-желтая лампочка, разгоняющая темноту, может только, на пару метров вокруг себя. Ну, хоть что-то. Ленка останавливается, и, пропустив меня вперед, пристраивается позади, прикрывая мою спину от темноты. Спасибо, Лен. Нет, кажется, она нормально бы себя повела.
А фонарик, похоже, начинает сдавать. Есть еще два плоских фонарика у меня в сумке и один комплект батареек на этот фонарик в сумке у Ленки. Все, что смогли найти в поселке. И всё, других источников света нет. Не считать же мою зажигалку за такой источник.
Коридор не сильно, но все же заметно забирает то чуть вправо, то чуть влево, так что каждая следующая работающая лампочка теряется где-то за изгибом стены. Ворчу про себя: «Ну кто так строит?» — Это чтобы отогнать страх подальше. Фонарик выхватывает то серый бетон, то кабели висящие на крюках вдоль стены. Все как тогда, в памятный мне цикл моего пробуждения. Я так и не была с тех пор в бомбоубежище — страшно. Но теперь, зная причины Ульянкиного страха, я могу догадываться о причинах страха своего. Может быть что-то такое было в биографии моего прототипа, или, наверное, правильно говорить «оригинала»? А вот Ленке такие вещи, кажется, безразличны.
— Ленка, а ты чего-нибудь боишься?
Я думала, что Ленка скажет что-то вроде: «Кузнечиков боюсь». А та отвечает неожиданно серьезно.
— Многого боюсь. Боюсь, что усну, как только мой Семен проснется. Боюсь, что с теми, кто мне дорог что-то плохое произойдет. Боюсь себя потерять, как здешние Семены. Очень боюсь, что сойду с ума и начну всех убивать.
Завидую Ленке. Её страхам завидую. Куда мне, с моей боязнью темных подземных коридоров. И еще одной вещи завидую.
— Лен, ты знаешь, что я завидую всем вам? Тебе, Ульяне, Сеньке. Вы пытаетесь что-то делать. Вот ты просто тащишь на себе своего Семена. Не знаю, что вы будете вдвоем делать, когда он проснется, но сейчас у тебя есть смысл твоего здесь существования. Ульянка путешествовать рвется, Сеньке помогать и в законах здешнего мира разобраться, и просто, чтобы рядом с Сенькой быть. Сенька, тот вообще многостаночник: он и, как Ульянка, со здешним миром разбирается, только он больше философ, а не физик; он и с мелкими любит возиться; он и в экспедицию эту с Ульянкой отправился. А я, как в записке: "Существую и прозябаю". Зачем я проснулась — непонятно. Простыни на складе я и так смогу выдавать.
— А песни твои? Я знаю, что ты пишешь.
А что песни? Сенька однажды не сумел сдержать эмоции, а я это увидела и догадалась. Догадалась, что песня, которую я считала своей, просочилась сюда из внешнего мира. Сеньке легко, у него на календаре две тысячи седьмой год, на двадцать лет позже, чем у нас. А я теперь писать не могу. То есть могу, они, песни, бывает так меня распирают, что только и думаешь: «Скорей бы до тетрадки и гитары добраться!» Но вот показать кому-то, тут всё, табу. Руки отказываются играть, а голос пропадает, — вдруг украла. А исполнять, выдавая за чужие, тоже не могу. Нет, лучше тему поменять. Интересно, долго еще идти?
— Лен, там, боюсь, моих песен и нету. Все просочились снаружи. А чужое — не хочу исполнять. А у Сеньки спрашивать почему-то стыдно. Может твоему Семену показать? Если они с Сенькой двойники и оба из две тысячи седьмого, и биографии одинаковые, то он тоже должен эти песни помнить.
А вот сейчас я, похоже, нечаянно, задела что-то в Ленке какую-то болевую точку. Потому что Ленка не отвечает и мы идем какое-то время в тишине: только шорох наших шагов и где-то капающая вода. Надо как-то загладить неловкость, вчера бы даже не задумалась об этом, а сегодня понимаю — надо.
— Лен, я что…
— Он не из две тысячи седьмого. — Перебивает меня Лена. — Он из девяносто седьмого. Общего только имя, темперамент и возраст — ему тоже двадцать семь. Даже характеры не во всем совпадают, хотя и похожи.
Это хорошо, что здесь темно. Потому что Ленке надо выговориться, а так ей легче. Чуть притормаживаю, чтобы та шла вровень со мной и иду в ее темпе. А Ленке все равно, Ленка не может остановиться и продолжает деревянным голосом.
— … и он не хочет просыпаться. Говорит: "Я вижу, что здешний мир не нормальный, но боюсь тебе верить Лен. Потому что, вдруг я проснусь, и окажется, что мои семь дней здесь мне привиделись, а сейчас действие наркоза закончится и я окажусь в госпитале, без обеих ног. Или это бред умирающего мозга, а я погиб при взрыве фугаса. Или я попал, по ошибке, в рай и вижу ангелов, которых принимаю за пионерок и, как только проснусь, то меня отправят в ад, где я и должен находиться". А я устала, Алиска. Знала бы ты, как я устала. Я, кажется, изучила своего Семена до последней извилины. Знаю, когда, где и что сказать, чтобы он сделал что-то нужное мне, и все у нас хорошо, каждый цикл. И я каждый цикл надеюсь, что вот он зайдет за ворота, а я брошусь с крыльца клубов ему на шею, как вы тогда нашему Семену. А вижу эти удивленные глаза и понимаю, что придется опять, заново, с нуля его вытягивать. И вот люблю его и не могу от него отвернуться. Потому что вижу, что за человек он… Вот, как Сашку разглядела, так и Семена своего вижу.
Ленка, ну чем я тебе помогу? Да ты и не ждешь моего ответа.
— Ленка, может дать ему своей жизнью жить? Не подталкивая? Все равно он каждый раз тебя выбирает.
— А вдруг не меня? А я ревнивая, оказывается.
Я, за этим своим сочувствием к Ленке, совсем о собственных страхах и заботах позабыла, правда теперь Ленка погрустнела совсем. А мы, неожиданно, выходим к бомбоубежищу. Да, точно такая же дверь, как у нас в лагере, и если за этой дверью бомбоубежище, то, я уверена, что придется возвращаться назад, мимо дыры, через которую мы попали сюда, к провалу в шахту. Ноги гудят. Вчера весь день шли, сегодня тоже, пока до лагеря добрались, пока весь поселок обегали в поисках фонариков, пока добрались до здешнего Старого лагеря, чтобы спуститься в подземный коридор, и убедились, что проход замурован. Пришлось возвращаться. Я уже подумывала, а не взломать ли решетку на Генде, когда вспомнила про провал имени себя, Сенька его так и называет «Провал Двачевской», за что каждый раз от меня кулаком в бок получает. Но, когда спрыгнули в провал с Ленкой, направление засечь не догадались, и в результате, вышли к бомбоубежищу.
— Ленка, что тебе твоя интуиция говорит?
— Ни-че-го. Говорит, что где-то здесь, под землей. А чтобы направление показать — это же не компас.
Значит, проверяем бомбоубежище. Памятное для меня место. Крутим вдвоем штурвал и тянем тяжеленную дверь. Как я в «Совенке» одна справилась, я представления не имею. Бомбоубежище. Все так и не так, как в нашем лагере: та же мебель; те же приборы, только здесь они что-то показывают и перемигиваются лампочками; полка с книгами, совершенно не тронутая: какие-то справочники, руководства и инструкции; и, судя по толстому слою пыли, сюда действительно никто не заглядывал двадцать с лишним лет. Осторожно, носком кроссовки, открываю чуть отошедшую в сторону дверцу шкафа: кучка противогазов, плащи вроде того, что мы видели в домике и фонарь, с лампочкой на длинном проводе, похожий на шахтерский или железнодорожный, в отделении для головных уборов. Сразу пытаюсь включить — бесполезно. Ленка за моей спиной смотрит что-то, интересующее её, шелестит страницами, скрипит ящик стола. Потом затихает. Я оглядываюсь и вижу, как она смотрит на меня с выражением безграничного терпения на лице.
— Ну что? Пошли дальше? — говорю я, а сама пытаюсь открыть вторую дверь. Неудачно, как и в прошлый раз.
Ленка видит мои мучения…
— Подожди-ка. Попробуй сейчас.
Она закрывает, упираясь ногой в косяк, ту дверь, через которую мы зашли и, сразу же, замок на второй двери поддается. Мог бы и не поддаваться, потому что короткий тупичок за дверью заканчивается все той же кирпичной кладкой, которую мы уже видели, только с обратной стороны. Замуровали демоны.
— Стену ломать не будем. Ищем дальше, Ленка? До утра время есть, в автобусе отоспимся.

Суббота. 20-30. Елена Тихонова. Бомбоубежище — шахта.

Сейчас ругаю себя. Зря я на Алису все это вывалила. Получилось так, что я весь наш поход от «Совенка» сюда организовала, чтобы здесь со своими личными проблемами разобраться. А ведь это же не так! Все друг за друга цеплялось и само-собой получилось. Я вчера утром и представления не имела об этом поселке. Только по Семеновым рассказам его знала и не догадывалась, что мы сюда попадем. А сейчас, я же вижу как Алисе страшно. Как она нервно оглядывается в темноту и водит лучом фонарика по сторонам, чтобы хоть что-то в этой темноте разглядеть. Сейчас вот фомку прихватила из бомбоубежища и таскает с собой. Отбиваться ею что-ли будет? Будто есть от кого отбиваться. Кто вот еще решил, что это бомбоубежище?
— Алиса, а ты точно знаешь, что это бомбоубежище?
— А что же еще? Есть другие варианты?
— Ну смотри, там только четыре кровати и две двери — через одну мы зашли, а другая, ведет к Старому лагерю. Непонятные приборы. Я бы сказала, что это была проходная, через которую очень редко ходят. Или еще какой-то пост, где дежурили или охранники, или наблюдатели.
— Гениально, мисс Холмс. А Сенька сказал: «бомбоубежище», — мы за ним и повторяем. — И уже другим, обеспокоенным, голосом спрашивает. — Ленка, ты нормально?
Надо же. Ей страшно. Ей и сейчас страшно, а она обо мне беспокоится, после того моего выплеска. Спасибо.
— Спасибо. Я держусь. А ты? — Этот вопрос мне дается с трудом.
— Спасибо, я тоже держусь.
Удивительно — открывать в собеседнике человека. Удивительно нам обоим, похоже.
Вернулись к тому месту, где мы спускались, наверху еще светло, но солнце уже низко и свет через провал почти не проникает. Его едва-едва хватает, чтобы рассеять мрак и угадать вокруг себя стены и кучу земли, насыпавшейся сверху. Батарейки совсем сели, так что мы меняем их на запасной комплект, а старые оставляем лежать на полу, на стороне Старого лагеря и бомбоубежища (пусть будет «бомбоубежища», раз уж все так привыкли его называть), чтобы знать где мы были, если вдруг еще раз забредем сюда.
Алиса смотрит наверх, в темно-синее небо, где уже видна самая первая, еще одинокая, звезда.
— Мы стояли втроем, вот так же, и вот так же смотрели вверх. Сенька что-то бормотал, про звезды, дом и небо. А я была злая на него, за то, что он наорал на нас в бомбоубежище, открыла рот чтобы уязвить побольнее, и вдруг поняла, что давно уже его простила… Пойдем дальше?
— Пошли.
В этом направлении коридор точно такой же, как и оставшийся за нашей спиной. Серые стены, серые пол и потолок, кабели на крюках вдоль стены и редкие лампочки, большая часть из которых давно перегорела.
— Алиса, а ты знаешь куда идти?
— Не совсем. Я тут была только один раз, и то в нашем лагере. Если все совпадает, то должен быть еще один провал — в шахту, а если в него не спускаться, а его обойти, то, со слов Сеньки, дальше будет выход под гипсовых пионеров у ворот.
Идти, похоже, далеко. Мы молчим, экономим силы, я, про себя, считаю шаги.
— Лена, можно тебя спросить? — Не Ленка, а Лена, вот так. Неожиданно подает голос Алиса. И, не дожидаясь, спрашивает. — Вот ты найдешь эту свою комнату с аппаратурой. Что ты делать будешь?
Хотела бы я знать. Я просто убедиться хочу в правдивости сна. А еще, если я найду, как отключить себя от этого шкафа, то я обязательно это сделаю. В третьих, я хочу помочь моему Семену проснуться и выпасть из того кошмара, в котором он обитает и считает это нормальным.
Примерно так и отвечаю Алисе.
— То есть мы просто спустились вниз, чтобы ты могла кнопки понажимать?
— Не знаю я, Алиса. Чувствую, что важно туда попасть.
И дело не в том, что меня туда тянет. С этим бы я справилась.
— Значит, как наш знакомый физрук говорит: «Анальное обоняние». Тоже хороший повод.
Когда осмысливаю фразу мне становится смешно. Да, вульгарная фраза, уместная для Алисы, какой ее знают окружающие, и неуместная для Семена, но смешная. Ну что-ж, наш Семен, он ведь не только Семен, но еще и Сенька. Даже мне смешно.
Вот еще, напомнила про Семена, и настроение смеяться сразу проходит. У Алисы, похоже, тоже.
— Как думаешь, почему их до сих пор нет?
— Не знаю, Лен. Или в гостях задержались, или Семен со спиной опять свалился. В любом случае, что могли, мы для него сделали. Теперь нам осталось твою проблему решить и уехать завтра утром со Вторым на автобусе и получить втык от Ольги. Ленка, не думай, что я не переживаю, но ведь правда мы сделали все, что могли.
Вот теперь, кажется, темы для разговоров исчерпались. О текущих делах мы поговорили, о наших проблемах поговорили, мыслями обменялись. Приятнее всего было наше детство обсуждать, жаль, что его было так мало. Я помню, что когда мне было десять, мы переехали, и дальше у меня в памяти серая зона. Не знаю, встречались ли мы после. Нет, я понимаю, что это не моя память, но одинаковые воспоминания у двух человек. Да еще с деталями. Да еще, когда эти двое спорят между собой об этих деталях, вроде цвета платья. Если бы воспоминания были придуманными Системой, то все бы совпадало.
— Ленка, спасибо. Если бы не ты, я бы о детстве не вспомнила. — Оказывается Алиса думает о том же самом.
— Пожалуйста.
А еще, Алиса перестала меня раздражать. Ну, нельзя же всерьез злиться на подругу детства. И хорошо, что делить нам нечего.
После очередного зигзага впереди показывается очередная лампочка. Еще двести метров и мы стоим под ней. Фонарь пока можно выключить, все равно, даже от такой тусклой лампочки света больше, чем от фонарика. Я вопросительно смотрю на Алису.
— Вот как тут все выглядит. — Говорит та. — В нашем «Совенке» здесь просто провал в полу, а внизу куча земли и угольная шахта. Или не угольная, я не знаю. А здесь все окультурили, лесенку сделали, — Алиса светит фонариком в дыру, — и пол там плиткой выложен. В общем так: если бы тут было как у нас, то прямо, ползком через завал — выход под пионеров у ворот; а вниз — старая шахта и где-то там выход под Генду. Не знаю что и как здесь, но тебе явно надо туда, вниз. Я права?
— Да. — Быть многословной совсем не хочется. И страшно мне.
— Ленка. — Алиса смотрит мне в глаза. — Я тебя не брошу. — И усмехнувшись добавляет. — Это лучше, чем на Семенов любоваться.
Я делаю вид, что верю про Семенов, а Алиса продолжает.
— Послушай. Мы же сами, каждый цикл, на сутки сюда ездим. Неужели и мы такие же, в это время, как эти Семены? Я не хочу. Если этот порядок и можно поломать, Ленка, то это только здесь, то есть там. — Она машет лучом фонарика вниз. — Так что, вся надежда на твоё… на твою интуицию.

Дубликат. Часть 5.

Глава 1 http://vn.reactor.cc/post/2900488
Глава 2 http://vn.reactor.cc/post/2906357
Глава 3 http://vn.reactor.cc/post/2912485

Глава 4


Суббота. 09-00. Елена Тихонова. Домик стрелочника.

«Леночка, пора вставать. А то Ольга Дмитриевна ругаться будет», — может и будет, я не знаю. Только сегодня мне никто этих слов не говорил, поэтому пришлось вставать самой. Алиса, на своей половине дивана спит, и не думает просыпаться. Ну, еще бы. Легли в час ночи, а она еще потом встала и где-то пропадала неизвестно сколько. Сквозь сон слышала, как она вернулась, а в котором часу — не знаю.
Осторожно перелезла через спящую Алису, подошла к окну, посмотрела в окно на наши вещи, сохнущие на веревке. Это же надо выйти за ними, на улицу, а у меня из одежды только кеды. Мама! Развешивать ночью на веревке было не стыдно, а весело. А сейчас, когда нужно все это снять, когда уже светло… Ну и что, что никого вокруг нет. А вдруг поезд мимо поедет. А в нем машинист… Мама! Потом вспомнила про плащ, висящий в прихожей. А он такой пыльный и надевать его на себя, чистую — бр-р-р. Потом мысленно хлопнула себя по лбу, надела свою собственную куртку, и отправилась снимать белье с веревки.
На утренние заботы у меня ушло чуть меньше часа. Время это Алиса благополучно проспала. А я успела разжечь плиту, согреть воды для умывания, умыться и провести ревизию в кухонном шкафчике. Из остатков продуктов, что там нашлись, пригодными к употреблению, хранившиеся в стеклянных банках, рис, соль и сахар, и еще чай в своей жестянке. Значит будем завтракать рисом с остатками колбасы, это лучше, чем жевать ее просто так. Когда я еще подкидываю дрова в печку, в спальне начинает возиться Алиса. Выглядывает из-за печки.
— Доброе утро. Ой! — И смутившись прячется обратно.
— Доброе утро, Алиса. На кровати все вещи.
— Да, я уже вижу. Спасибо, Ленка.
Натянув футболку Алиса убегает на двор по своим делам, а я только успеваю ей крикнуть, что теплая вода в кастрюле около умывальника.
Варю рис, режу остатки колбасы на кубики, режу на четыре куска остатки хлеба, кипячу чай. Должно получиться съедобно, еще бы лук поджарить, тогда будет даже и вкусно, но лука нет. Пока вожусь с завтраком слышу, как умывается вернувшаяся со двора Алиса. Потом она зачем-то трогает плащ. Раскрывается дверь и появляется Двачевская.
— Это я, почтальон Печкин, принес заметку про вашего мальчика!
— Не нужна нам заметка про мальчика. Потерялся наш мальчик неизвестно где… Алиса, в баню воду сама сейчас таскать будешь. После этого чумазого плаща.
Но все обходится малой кровью: пыльные разводы с лица Алисы благополучно смываются, а футболка выхлопывается на крыльце. Но плащ оказывается просто гигантский. Продолжая тему Простоквашино можно сказать, что таких как мы, в него троих упаковать можно. Алисе он бил по пяткам, а у меня просто волочился бы по полу, как мантия.
Раскладываю рис по тарелкам, добавляю туда же колбасные кубики. Алиса смотрит на это дело, говорит: «Я сейчас!» — и убегает на огород, возвращаясь с пучком укропа. Ну, уже лучше, уже не так пресно. Мелко режу укроп и мы посыпаем им тарелки. После того, как заснули не поужинав, кажется, что получилось не так и плохо.
После завтрака Алиса сама, без моих намеков, занимается наведением порядка на кухне, а у меня появляется время, которое я трачу на библиотеку. Я еще вчера заметила, что одна полка в шифоньере занята пластинками и книгами. Пластинки меня особо не интересуют, оставлю их Алисе, а вот книги: Лем, Стругацкие, Николай Гумилев и Омар Хайям, История Древнего Востока и альбом по архитектуре, тут же Справочник по малотоннажному судостроению и учебник психологии, — совершенно случайный набор. Проверяю, как научил Семен, выходные данные. Везде даты проставлены, значит книги подлинные. Не удерживаюсь и погружаюсь в Хайяма, эту книгу я украду отсюда и стыдно мне не будет.
Алиса, закончив возиться с посудой, заглядывает в спальню, видит чем я занимаюсь…
— Я, между прочим, тоже так могу!
… и лезет в тумбочку. Я откладываю в сторону Хайяма, его я еще успею прочитать, и открываю Гумилева. В домике тишина, только слышно, как капает вода в умывальнике. Алиса возится в тумбочке, потом что-то находит в ней и затихает. Я стою, уткнувшись в шифоньер, погруженная в чтение стихов, Алиса сидит на кровати и тоже что-то листает. Неожиданно Алиса всхлипывает. Оборачиваюсь.
— Что-то случилось?
— Вот, посмотри сама. — И протягивает мне канцелярскую папку с тесемками. А у самой слезинка катится по щеке.
Что-то серьезное. Откладываю поэзию серебряного века в сторону, беру папку из рук Алисы и присаживаюсь рядом с ней на панцирную сетку. Алиса еще раз всхлипывает, встает и уходит на кухню, и там остается, стоя у окна и уткнувшись лбом в стекло.
Развязываю тесемки, открываю папку и мне на колени выпадает фотография. Черно-белая, плохо промытая при проявке, и потому мутная фотография, но все-равно…
На крыльце домика, на табуретке сидит Семен, наш Семен. Во всяком случае, из тех двух Семенов, что я знаю: физрука и Второго, — я уверенна, что это именно наш физрук. Не нынешний, двадцатипятилетний, а такой, семнадцати лет от роду, каким он появился в нашем лагере. На нем пионерские шорты и клетчатая рубашка, та, что мы нашли в здешнем гардеробе. И на лице у Семена написано абсолютное счастье. А за спиной у Семена стоит, и обнимает его сзади за плечи, положив подбородок ему на затылок, Ульяна. Вот Ульяна как раз нынешняя — девятнадцати лет. Ульяна дурашливо показывает язык в камеру, а глаза у нее тоже, как у Семена, светятся от счастья. Это все видно даже на такой мутной фотографии, и видно, какие эти двое невозможно-красивые. Откладываю фотографию в сторону, я еще полюбуюсь на этих двоих, и смотрю дальше, что там в папке. Какие-то приказы, отчеты, служебные записки, протоколы испытаний и результаты замеров, — я ничего в этом не понимаю, просто смотрю несколько заголовков. А сверху три записки, одна карандашом и две шариковой ручкой.

***
«Что-же ты, Рыжик, творишь? Почему ни с кем не советовалась? Знаешь, что здесь, на периферии, из тебя получатся только девочки-октябряточки, которым расти еще и расти? Но ничего, я подожду.
Мы могли, хотя бы, в одном лагере оказаться, а сейчас, как нам найти друг-друга? Я просто не успею до твоего проявления, я же сам через пару циклов отключусь. В общем так, если прочитаешь это, ищи меня в лагере у Виолы и Толика, а там — ориентируйся сама. И, когда найдешь, попробуй сказать мне: "Ты здесь не просто так!" — может быть это и сработает. А если я проснусь первым, значит мне останется только найти именно тебя (всего ничего, конечно найду) и терпеливо ждать и надеяться. Собрал в эту папку все, что касалось нас с тобой, хоть чуть-чуть. Все отчеты по нашей работе, может быть это поможет тебе вспомнить, или мне поможет вспомнить. Я тебя тоже люблю. С».

***
«Привет, Сёмка. Жаль, что мы разминулись, но так, наверное, к лучшему. Потому что иначе ты будешь меня отговаривать, будешь ругаться и запрещать, мы поссоримся, а я все равно сделаю это. Сём, сейчас ты уже конечно знаешь, что объявлена эвакуация персонала. Может быть знаешь, что я не уехала ни в первой очереди, ни во второй, — конечно уже знаешь. Из-за тебя, Сёмк, зануды и тормоза, и не уехала. В общем, я остаюсь. Кое-кто, по слухам, еще остается, например бабуля, но я не хочу, как они. Я хочу быть с тобой, как ты и только как ты, понимаешь ты это? Делить твою жизнь и судьбу с тобой, и делиться своей жизнью и судьбой, тоже с тобой! Я знаю, Сём, ты сейчас ругаешься, но и рад этому, я уже слишком хорошо тебя знаю. Этой ночью будет туман, тот самый, который мне нужен. Домик у тебя экранирован, а сарай — нет. Поэтому студентка третьего курса Ульяна пойдет вечером в сарай, а оттуда уже не выйдет. А вместо нее, через четыре цикла, появятся полсотни маленьких Ульянок: все копии, а одна — неиницированный подлинник. Только инициировать его будет некому, оригинала-то не будет. Так что ты просто помни, что я — это я. Оригинал ли, подлинник ли — не важно. Все равно я тебя люблю.
Твоя Ульяна.
PS. Уже темнеет и туман на краю леса показался, пора идти в сарай, а я сижу и вспоминаю. Как ты рычал на меня, как я жаловалась твоему оригиналу. Я даже не знала тогда, что он твой оригинал. Как мы попали под ливень и укрывались вдвоем под твоим огромным плащом. Как ты, чтобы напугать и оттолкнуть меня, рассказал все о себе. Хотел оттолкнуть, а не получилось — только заинтересовал. Как я начала присматриваться к тебе. Вспоминаю, как мы наперегонки бежали вверх по лестнице, той что на обрыве, как я тайком вывозила тебя наружу, как случайно встретили моих родителей (Я знаю, ты киваешь головой, но правда случайно, Сём). Этот наш домик! Да наш, после всего я имею на него право. Сейчас я здесь у нас наведу порядок и пойду. Буду сидеть в сарае и вспоминать, пока смогу. Может быть и этим (зачеркнуто) этой Ульянке-подлиннику (зачеркнуто) мне (подчеркнуто два раза) легче вспомнить всё будет. Знаешь, если бы ты воевал со всем миром, то я бы стояла у тебя за спиной и подавала патроны. Да я знаю, что это сказала Ева Браун, но ведь может же и Ева Браун сказать правильные слова. Не прощаюсь. Вероятность нашей встречи 0,3%, это я тебе как студентка бабули говорю. А это значит, что никуда мы друг от друга не денемся!
Сёмка, Сёмка, Сёмочка…»

***
«Дорогой "потомок". Какого х ты третируешь несчастную девочку? Я знаю о твоем к нам отношении и претензий к тебе не имею, но она-то тут причем? Она даже не подозревает о вашем существовании! Ты для нее "охамевший малолетка"! А делает она, между прочим, работу именно по твоей (я не виноват, что не могу твое авторство указать, сам знаешь) теме! Как руководитель заявляю: или ты помогаешь ей делать все измерения, пока она здесь на практике, или ты свободен! Сам же ко мне пришел и ныл, что хочешь осмысленности, так работай! Или выметайся и "существуй и прозябай" (твой термин, между прочим) дальше. Выключать тебе сознание я не буду, этого удовольствия и доказательства твоей правоты, ты от меня не дождешься! И не показывайся мне на глаза, пока я не остыну! Со мной же ты работаешь?! Вот и с ней работай!»

Тоже всхлипываю. Аккуратно всё убираю в папку, завязываю тесемки, кладу ее на диван и подхожу к Алисе. Она так и стоит, глядя в окно, куда-то в направлении лагеря. Обнимаю ее и мы так и стоим некоторое время, грустя каждый о своем. Вспоминаю своего (Никому не отдам!) Семена, вспоминаю записку: «Ничего, я подожду», — да, мне тоже остается только ждать.
— Пошли в лагерь?
— Пошли, Ленка. В поселок Шлюз, я думаю.
— Прибрать надо за собой.
— Да.

Суббота. 13-00. Алиса Двачевская. Лес, недалеко от поселка.

В сторону лагеря, действительно, идем быстро. Туда мы шли часов шесть, а обратно каких-то пару часов и вот уже видны прогалины между деревьями, чувствуется, что скоро лес закончится и куда-то мы выйдем. Куда, вот вопрос. Но чем ближе мы к этому «куда-то», тем чаще Ленка прячется у меня за спиной. И тем больше я успокаиваюсь, кстати. Не важно, куда мы выйдем, главное — к людям. Даже если это не Шлюз, а просто другой лагерь. Хотя, вряд ли, что другой. Сенька как говорил: «Девочки, есть такой поселок Шлюз, куда всех пионеров свозят, и где они проводят ночь с субботы на воскресенье. Главное отличие — железная дорога и каменные корпуса вместо домиков. Если проснетесь там — не пугайтесь. Можете присесть где-нибудь в сторонке, но утром, главное, автобусы не перепутайте. А то попадете в чужой лагерь, и ищи вас потом». А сейчас там должны быть исключительно Сенькины двойники. Или, правильнее наверное, бывшие Сенькины двойники, потому что не похож он сейчас на пионера. И Второй тоже там. Кошусь на Ленку, как она отнесется? А второго найти нужно, потому что, иначе, кто нас к правильному автобусу завтра приведет?
Поправляю на плече сумку. Сумка моя стала легче на съеденные нами хлеб и колбасу, но зато потяжелела на одну папку. Как-то даже споров не возникло, что это именно наши Семен и Ульяна и что папку надо отдать хозяевам — пусть они сами с ней разбираются. Тем более, что Сенька рассказывал и про Виолу, и про Толика. И сомнений никаких, что Семен с Ульяной скоро найдутся, что это мы потерялись, а они — задержались в дороге.
— Ленка. А ведь Сенька с Рыжей так и не узнали друг-друга. — Говорю, чтобы Ленка отвлеклась от своих мыслей и перестала нервничать.
— Да. Боюсь Ульянка напридумывает себе и про себя тогда всякого. Когда прочитает всё. Скажет, что это не она. Как там? Один подлинник и полсотни копий. Вот и скажет, что она копия, а подлинник где-то Семена ждет, и лучше нашей Ульяне отойти в сторонку. Ты заметила? Она последнее время часто грустить стала.
— Точно, бывает, находит на нее меланхолия. Может, сперва Семену покажем папку?
— Нет, Алиска, ты же знаешь, что он такие вещи прятать не будет.
Опять замолчали, но Ленка, похоже чуть успокоилась.
Насыпь плавно поворачивает направо и скоро пересечется с тропой, если она тут есть, ведущей к задним воротам. А еще, впервые за все время нашего знакомства, она назвала меня не Алисой, а Алиской. По этой насыпи, да еще и в направлении к лагерю, идти легко и скоро мы уже выходим к тропе. Рельсы ведут на запад, к воротам в бетонном заборе, виднеющимся вдалеке, а тропа идет вдоль забора, скрываясь в густом кустарнике. Направо? Налево? Ленка опять скуксилась и прячется за мою спину. Значит, здесь командую я.
— Ну что? Как ушли, так и приходим? На тропу?
Возражений нет, значит — на тропу. А если бы и были, то все равно на тропу. Мне просто не хочется вот так взять и выйти к людям, я, конечно, не Ленка, я и морду кирпичом делать умею, но, чем дольше мы будем за забором, тем лучше для нас, мне кажется. Тем более так мы к столовой поближе выйдем. Время обеда и есть хочется всем, даже двум заблудившимся пионеркам. Тропа здесь, как и дома, тянется вдоль забора, то прижимаясь к нему вплотную, то прячась в полосе кустарника, с тем, чтобы у самых ворот отодвинуться подальше к востоку и вывести на засыпанную гравием площадку перед воротами не из кустов, а чуть подальше от забора — из леса.
— Знаешь, Ленка, мне кажется, что чем мы будем наглее, тем меньше к нам будет вопросов. Поэтому идем сразу в столовую, тем более, что время обеда. А ты, тогда, лучше держись у меня за спиной, на вопросы не отвечай и вообще помалкивай.
— Х-хорошо.
Ворота оказались приоткрыты и нырять под створки не пришлось. А первым человеком, который нам встретился, оказался Второй. Он шел, глядя сквозь нас полуприкрытыми глазами и держа в каждой руке по ведру с кухонными отбросами. Походка его была какая-то ковыляющая, как будто он не мог распрямить до конца ноги в коленных суставах. Я едва успела отскочить с его пути, подумав, что на обед мы, похоже, опоздали. А потом у меня за спиной судорожно втянула воздух Ленка, увидев, наконец, Второго, и мне стало не до шуток юмора.