Фоны (БЛ)

Я, как Ульянофаг, требую больше Ульянок

Продолжение
1 глава http://vn.reactor.cc/post/2310619
2 глава http://vn.reactor.cc/post/2336203
3 глава http://vn.reactor.cc/post/2344710
4 глава, часть 1 http://vn.reactor.cc/post/2360187
4 глава, часть 2 http://vn.reactor.cc/post/2363608
4 глава, часть 3 http://vn.reactor.cc/post/2367158
5 глава http://vn.reactor.cc/post/2381587
6 глава http://vn.reactor.cc/post/2397063
7 глава http://vn.reactor.cc/post/2425682
8 глава http://vn.reactor.cc/post/2452127
9 глава http://vn.reactor.cc/post/2482636
10 глава http://vn.reactor.cc/post/2507756
11 глава http://vn.reactor.cc/post/2531986


XII
Разлом

Утром, по привычке, просыпаюсь в полседьмого утра и жду – кто прибежит первой: Сашка или Ульяна. Потом соображаю, что никого не будет, еще некоторое время валяюсь, но, раз уж проснулся, встаю и выползаю на свет божий. Последнее утро цикла, гм, а еще – последнее утро разумного… Нет, не так – последнее утро Физрука Разумного, ерничаю, но, если бы не было надежды на повторную активацию, то ходил бы мрачнее мрачного. Правда, все равно, нервничаю, от того и ерничаю. Наскоро плещу себе воды в лицо, собираю постель, скатываю в рулон матрац с подушкой, чтобы уже к этому вопросу не возвращаться и начинаю собирать рюкзак. Хотя, конечно, что там собирать и зачем? Банка консервов, как последний привет беглому пионеру из бомбоубежища – выкидываем; ножик и ложка, украденные на кухне в первом лагере – оставляем, вдруг пригодятся; будильник, украденный там же, у вожатой – тоже оставляем; свисток и монетку – на шею; два рисунка: рыжие висящие у меня на шее и морской царь с автографами – укладываю между двумя почетными грамотами, сворачиваю в трубку и отправляю в боковой карман рюкзака, плотный картон грамот не даст помяться бумаге. Вот, вроде бы и все, легковат рюкзачок, ну уж какой есть. Раз он со мной все эти циклы прошел, то пусть будет, надеюсь, содержимое свое он сохранит. Что еще? Парус, он же портьера, он же плед – беру. Вот теперь точно всё. Застегиваю клапан рюкзака, еще раз взвешиваю рюкзак в руке – нормально, зато не устану. И началось в деревне утро. В восемь утра прибегает Ульяна: разбудить меня и потребовать сдать постель на склад. Вот, кстати, об Ульяне, чего я не заметил, так это какого-то изменения в наших отношениях после вчерашней романтики. Точнее, с моей-то стороны эти изменения присутствуют – я с большим трудом прячу смущение, а Ульяна – все та же ракета, когда ехидная, когда обаятельно-улыбчивая, конечно остепенившаяся, после пробуждения-активации, но темперамент, его не изменить. В общем, на пинках Ульянки, сдаю Алисе белье еще до завтрака.
– Правильно сделал, что сейчас принес, а то после завтрака вся эта пионерская кодла навалится и здесь случится толпа.
Потом завтрак: омлет с колбасой, кстати, с укропом и зеленым луком, в первый раз такое за смену. Потом, опять вдвоем, отправляемся в спортзал и начинаем инвентаризацию.
Я так надеялся, что быть физруком в «Совенке», это необременительная синекура, о чем и говорю Ульяне. Слова такого Ульяна не знает, не входит оно в словарный запас четырнадцатилетних девочек, но, после разъяснения, возмущается до самой глубины своей ракетной души.
– Ты что! Ну, я не спорю, ты хорошо поработал и с футболом, и с праздником этим. Но вот скажи, вот ты этим не занимался, все на меня свалил, а приходят ко мне пионеры: «Ульяна, нам нужны гантели», – или ракетки, да хоть скакалки! А я стою и, дура-дурой, глазами хлопаю. Нет уж, давай сейчас все сосчитаем и будем знать: что есть, чего нет, а что нужно заказать.
И мы три часа проводим инвентаризацию, слово инвентаризация, Ульяна, кстати тоже не знала, но тут хоть разъяснять не пришлось, чихая от пыли в кладовой, забираясь на чердак, в поисках «чего-нибудь еще, вдруг оно там лежит» и требуя у Алисы с вожатой переместить оба спортивных велосипеда (Старт-шоссе, на трубках, восемь скоростей. Как горели глаза у Рыжика!) с Алисиного склада в кладовую спорткомплекса (Да забирайте их, только отстаньте, наконец!). Где-то там-же, в кладовой, я оставил и свое смущение и опять мне с Ульяной легко и свободно, и опять я то покрикиваю на нее, то подтруниваю над ней, а то называю Рыжиком. А, когда все уже учтено и записано, мне оказывают доверие и просят помочь со сборами чемодана и я четыре раза перекладываю и переукладываю трусы, гольфы, футболки юбки и шорты, так, чтобы этот чемодан, наконец, закрылся. И мы идем уже на обед и там встречаемся с совершенно замотанными Алисой и Ольгой.
– Семен, где отчет?
Угу, понятно, спокойной смерти мне не ждать.
– Ольга, до отъезда еще четыре часа, уж, как-нибудь напишу.
– Напиши, сделай милость. И заявку не забудь.
Вот сейчас, молочный суп доем и напишу. Кстати, могли бы и покалорийнее чего предложить, а то поедем позже обычного, ехать непонятно сколько. Вернуть консервы в рюкзак? Ладно, пойду отчет писать, и заявку, кстати. О! Двенадцать комплектов футбольной формы для детей семи – десяти лет, слабо? Два комплекта велоэкипировки, слабо? Байдарка «Салют» две штуки, слабо? Швертбот «Кадет» две штуки, слабо? Не будите во мне зверя, а то будет вам заявка от меня, напоследок. В таком ехидном настроении и выхожу на свежий воздух.
– Сём, ты куда сейчас? – Ульянка.
– К себе, отчет писать.
– Я с тобой. Хочу в заявку написать кое-что.
В лагере пусто: пионеры, сидя по домикам, укладывают чемоданы, обмениваются адресами, обещают писать друг-другу или даже приехать в гости, ага. Доходим, никого не встретив, с Ульяной до спортзала, смотрим на дверь, смотрим через дорогу на безлюдный пляж, смотрим друг на друга, грустно вздыхаем и идем заниматься делами.
В тренерской я сажусь за отчет, а Ульяна, некоторое время, грызет ручку придумывая заявку, потом говорит, что «пойдет еще раз в кладовой посмотрит» и исчезает. А я начинаю сочинять: футбольная команда – раз, волейбольная команда – написал, потом вычеркнул, потом опять написал, секция бега – это я про Сашку с фрейлинами, инвентаризация спортивного инвентаря – четыре (список прилагается). Теперь о потребностях, беру новый лист и пишу сверху: Заявка.
– Не помешал?
Дождались. Подтягиваю сумку с выключателем к себе и начинаю воевать с застежкой.
– Извини, я с со своим дурацким ультиматумом заставил тебя вчера понервничать. Это не правильно, наверное, особенно по отношению к тебе. Надо было сразу, а не слушать этих психологов. Ты мужик крепкий, ты бы выдержал. Вот, смотри сам, ....
После «смотри сам» следует еще какое-то слово, но я его не разбираю. Пионер протягивает мне смартфон, экраном ко мне, я мельком гляжу на него: там мельтешат геометрические фигуры, складывающиеся, непонятным мне образом, в человеческое лицо, и я уже не могу отвести глаза или закрыть веки. Во-вторых, парализует мышцы шеи и я не могу отвернуть голову. Волна паралича прокатывается от глазных яблок вниз по всему организму и я превращаюсь в статую, мысли тоже становятся вялыми и нужно делать огромное усилие чтобы просто осознавать себя. Потом в тренерской начинает звучать незнакомая мелодия и я понимаю, что вот-вот вспомню, что-то важное. Важное и ужасное, после чего я перестану существовать. Потом я начинаю видеть кроме экрана смартфона и обстановки тренерской что-то еще, как будто на стены тренерской проецируют фильм, больше всего это похоже на обстановку в реанимационной палате откуда-то из импортного кино про клинику: сплошные приборы, нержавеющая сталь и стерильность. Я слышу голос: «…, кажется просыпается», – и какое-то движение вне поля зрения. И опять это слово, то же, что произнес Пионер. Кажется, это какое-то имя. Моё имя, и мне нужно только вспомнить своё имя и я проснусь. Но я не хочу, я Семен! Сёмка! Физрук! Царь морской! В панике я пытаюсь отгородиться от необходимости вспомнить мысленно и отшатнуться от адской машинки физически. Видимо, не смотря на паралич, какое-то движение мне все же удается, потому что Пионер сочувственно и успокаивающе говорит
– Не сопротивляйся, …, будет только хуже, лучше ныряй сразу, как с вышки, и не бойся. Потом, если захочешь, мы еще выпьем за Персунова. Он ведь был, все-же, неплохим парнем.
Опять это непонятное слово. «Почему был?» – Отстраненно думаю я, все еще пытаясь отгородиться от навязываемого мне воспоминания и, постепенно, сдаваясь, и тут Пионер, совсем как я недавно, скалит зубы, рычит и отрывает смартфон от моего лица, целясь экраном куда-то мне за спину, а меня начинает потихоньку отпускать. Отступает и исчезает неизвестное страшное воспоминание, онемение в мышцах сменяется жжением, поднимающемся в обратном порядке: от пальцев ног к глазным яблокам и я невыносимо медленно вытягиваю из сумки выключатель. Тут за спиной щелкает тетива, моя щека чувствует колебание воздуха, а из плеча Пионера, прямо из сустава, вырастает арбалетный болт. И больше ничего, некоторое время, не происходит: Пионер, все так-же, скаля зубы и рыча, целится экраном смартфона мне за спину, только рука его дрожит все сильнее да вокруг болта на его рубашке медленно расползается красное пятно, я подтягиваю выключатель к себе, сталкивая пальцем резиновый колпачок с объектива и сдвигая ползунок в положение «Включено». Тут сзади раздается вскрик и кто-то, хотя, почему «кто-то», Ульяна-же – больше некому, падает; Пионер роняет смартфон на стол, пытается поднять его раненой правой рукой, бледнеет, чертыхается и тянется к смартфону левой; а я, двумя руками, наконец-то, отрываю выключатель от стола, направляя объектив на Пионера, и, не разбираясь с дисковым номеронабирателем, дважды жму на крайние кнопки. Выключатель вздрагивает, а на меня накатывает настоящая боль.
Оказывается, вот такая, принудительная дематериализация, это очень больно: каждая клеточка тела кричит и просит сохранить ей жизнь, боль такая, что она прочищает имеющиеся между нами, двойниками, каналы связи, и я чувствую все, что чувствует Пионер. Мыслей не улавливаю, но вот чувства и эмоции – этого добра хватает, и доминирует, конечно, боль. Она заполняет все, весь его организм, и хватает еще и на меня, и на окружающий мир вокруг: Пионера жжет изнутри и снаружи, Пионера расплющивает, скручивает и растягивает по всем направлениям одновременно, Пионера бьет током, режет ножом и пилит пилой. И все-же Пионер находит силы, чтобы прошептать мне, прерываясь на хриплые вздохи.
– Идиот. Ты. Даже. Отсрочки. Не получил. Через неделю. Здесь же.
А когда боль становится совсем нестерпимой он, неожиданно грустно, говорит.
– Ну почему же ты так, друже?
И я впервые вижу глаза Пионера, с расширившимися от боли во всю радужку зрачками, и вижу в них только печаль и не вижу никакой злобы, никакого безумия.
Наконец, разум покидает это тело и связь между нами прерывается. Чужая боль меня отпускает, сквозь Пионера начинает просвечивать противоположная стена, арбалетный болт со стуком падает на пол, вот от Пионера остается только контур, потом исчезает и контур, а я осторожно кладу выключатель на стол, машинально сдвигая ползунок в положение «Откл».
Мышцы в организме сейчас отсутствуют, руки трясутся, как у старика, колени гнутся под весом туловища, но я, все-же, умудряюсь встать из-за стола и обернуться к двери. Прямо на полу, в дверях тренерской, держась обеими руками за голову, сидит Ульянка.
Когда Пионер выстрелил из своего смартфона в Ульянку, и ее разум занялся борьбой за сохранение личности, тело и подсознание, предоставленные сами себе, сделали то, к чему их готовили: защитили Узел номер один от Пионера: на счет «Раз» рычагом взвести тетиву, на счет «Два» положить болт в желоб, на счет «Три» прицелиться и на счет «Четыре» выстрелить, стараясь не задеть этого тормоза Персунова, ведь он, почему-то, нравится хозяйке. Это самая логичная версия, но мне симпатичнее другая: Ульянка кинулась защищать меня сама и сознательно, наплевав на начинающийся паралич и рассыпающееся на кусочки сознание. В пользу этого говорит для меня хотя бы то, что она попала Пионеру всего лишь в плечо, а не куда-нибудь в глаз или в сонную артерию.
Я ковыляю к Рыжику и, не знаю какими силами, беру на руки и переношу к себе на кровать, раскатав коленом рулон матраса.
– Сёмка, – Ульяна закрывает глаза и шепчет. Подержи меня за руку.
И я послушно беру Ульяну за руку, подсаживаюсь рядом на матрас, а потом начинаю рассказывать сказку.
– Жила-была одна маленькая девочка. У нее были рыжие волосы и голубые глаза, одеваться она любила в красную футболку и шорты, и еще у нее был плюшевый медведь…
– Эй! Я не маленькая!
– Конечно не маленькая, раз целовалась, но речь то не о тебе. Хотя и звали ее, как тебя – Ульяна.
– Сёмка?
– Что?
– Автобус скоро, давай в автобусе расскажешь.
– А ты идти сможешь?
– Я попробую.
И мы пробуем, для начала, оба встать, кряхтя и держась за мебель, и хватаясь друг за друга, чтобы не упасть. Я смотрю на рюкзак, одновременно давая организму возможность привыкнуть к вертикальному положению. Возьму, пожалуй, он легкий. Прячу выключатель в сумку, потом отправляю туда-же Пионеров смартфон, вешаю сумку через плечо и уже протягиваю руку к рюкзаку, когда меня останавливает Ульяна.
– Оставь, тебе еще мой чемодан нести.
– А сама?
– Ничего не знаю, целовался – неси чемодан! А то вожатой расскажу!
Ни секунды не верю в угрозу Ульяны, но спорить сейчас нет ни сил, ни желания, только мысленно представляю, как я торгуюсь с Ульяной в ее домике: «Твой поцелуй не стоит переноски чемодана, пакет с футболками, не больше!»
Я, все-таки, беру свой рюкзак и мы, полторы калеки, еле переставляя ноги, выходим, наконец, из спортзала. Постепенно мое состояние начинает, если не улучшаться, то, по крайней мере, я к нему привыкаю, Ульяна тоже понемногу приходит в себя. Говорить о случившемся совершенно не хочется, говорить вообще не хочется, и все наше общение от спортзала, до домика ограничивается моей фразой «дешево отделались», и Ульянкиным кивком.
В домике у амазонок выясняется, что Ульяна про чемодан пошутила и потащит сама. Хватает ее на три с половиной шага, до ступенек крыльца, с которых она этот чемодан просто спихивает.
– Сёмк, может оставим его здесь? Я только медведя заберу.
– Ох ты Рыжик. Давай чемодан сюда, а взамен тащи мой рюкзак – он легкий.
– Сём, а может все-таки оставить его?
Пресекаю дискуссию напомнив о поцелуе, мол, раз целовал, то чемодан потащу, а Ульянка обижается.
– Дурак.
И дальше идет молча, но идет рядом, держась за мою свободную руку.
Мы идем в сторону калитки в Старый лагерь, а потом сворачиваем на поперечную аллею, к кружку кибернетики. Пионеры еще собирают чемоданы по домикам или только-только выползают на улицу и запирают двери, кто-то, что-то забыв, пробегает нам навстречу, здороваясь на ходу, но нам с Ульяной, с нашим нынешним темпом передвижения, успеть бы к автобусу.
По этой аллее я пришел в этот лагерь, по ней же и ухожу. Вот тут, на крыльце клубов сидели зайцы; а вот там, у ворот, две недели спустя, Шурик прощался со своим детищем, а я стоял примерно там же, где сейчас и подглядывал; и отсюда же я впервые увидел Олю, как она шла босиком в легкомысленном платьице; смотрю направо, в сторону площади, вон там, напротив административного корпуса я познакомился с Ольгой и долго убеждал ее принять меня в лагерь в качестве физрука, а Алиса и Ульяна стояли за спиной у Ольги с арбалетами в руках. Сказал бы нам с Ульяной кто, что вот мы будем идти к автобусу и неловко молчать. Где и когда оно поменялось, мое к ней отношение? Когда мы поцеловались у нее на крыльце? Или чуть раньше, когда я поцеловал ее спящую? Когда она из Ульяны стала Рыжиком? Или еще раньше, когда я увидел во сне ее повзрослевшую? Пишем сочинение, простое школьное сочинение: «Образ Ульяны в сознании Семена Персунова», ага. Начинаем с введения, чего проще, жила-была одна маленькая девочка… Черты характера: отрицательные, и далее, по пунктам; положительные, и еще одно перечисление; нейтральные, и снова список. Шило в заднице, язва в характере и склонность к проказам прилагаются. Однажды она встретилась с этим тормозом Персуновым и, двое суток спустя, ей пришлось просить у него помощи, а он взял, и не отмахнулся от нее, и два наших героя, при всем их несходстве, подружилась. А потом у них внезапно оказались общие интересы и относилась эта девочка к Персунову, как к любимому старшему брату: самый умный; самый сильный; его можно подразнить – он свой, он простит; в него можно поплакать – он свой, он поймет; а еще об него можно погреться и он просто мягкий. Я ничего не забыл? Забыл, еще ему тоже нужно помогать, потому что он же, как брат. А потом он взял и сдуру поцеловал девочку во сне, но девочка была в том неуверенна и решила проверить, сравнить ощущения, так сказать. Введение закончено, переходим к основной части… И я ясно представляю себе тетрадь в линейку, чистую страницу, и, как я грызу ручку, пытаясь хоть что-то выдавить из себя. И двойка красной пастой, как итог моих трудов, и рядом с двойкой: «Тема не раскрыта»! Вот оно мне надо, такое сочинение писать? Радовался бы жизни, впитывал бы эманации приятностей, тем более Персунову этому существовать осталось от силы часов пять и не надо раскрывать тему, пока еще есть возможность спустить все на тормозах. Мне то все равно, а вот Рыжик в опасности, тем более девочка и так подарила мне первый в своей жизни поцелуй. Явно же первый, не с Шуриком же ей было целоваться.
– Сём, ты чего молчишь? Ты обиделся? На дурака обиделся?
Вспоминаю вкус этих губ и улыбаюсь.
– Это ты молчишь, а я думаю. О тебе, между прочим.
А вот это был неожиданный ход с моей стороны, Ульяна краснеет и замолкает. Еще на некоторое время.
– Сём. Я тоже. Думаю.
– Ну, о себе каждый человек постоянно думает. Даже если не осознает этого.
– Сём, я не о том. Я о тебе думала. Ты…
Но, что именно – я, я узнать не успеваю, нас догоняет Алиса.
– Ну что, живые, уезжать не хотите?
Я открываю рот, чтобы поругать Алису за «живых», но она смотрит мне в глаза, улыбается и отрицательно качает головой.
– Проснувшиеся, активированные – какая разница! Я не хочу их, – и кивает в сторону домика Кати и Вики, обижать. Главное, чтобы меня поняли. И еще, Семен, ты, конечно, все это забудешь, если не врешь. Но мы все тебя любим, а Ульянка – та просто влюблена по уши. Как тебя нет поблизости, так только о тебе и говорит: «Семен то, Семен сё…», – забавно слушать.
Ульянка опять краснеет и убегает вперед. Ну, как убегает, чуть ускоряет шаг и разрывает дистанцию, быстрее двигаться мы с ней сейчас не способны. Я только укоризненно смотрю на Алису.
– Зачем ребенка смущаешь?
– Она сама тебе не скажет, ты, пенёк слепой, не замечаешь, а твоё время почти закончилось, так что приходится мне правду говорить. Кто-то же должен.
Я вдруг вспоминаю, что в два раза старше Ульяны и это не изменить. Как и то, что Рыжик навсегда так и останется четырнадцатилетней девочкой.
– Девочки-подростки иногда влюбляются во взрослых мужчин. – Многозначительно говорю я.
И, перебивая собирающуюся что-то сказать Алису, продолжаю со вздохом, чтобы уж быть честным до конца.
– … со взрослыми мужчинами, в отношении девочек-подростков, тоже бывают такие случаи. Я только надеюсь, что это пройдет.
– Эх вы, голуби. – Алиса смотрит мне в глаза и сочувственно улыбается. Разбирайтесь сами, только, имей в виду, обидишь Ульянку – голову оторву, и наплевать мне, будешь ты понимать, что творишь или нет.
Наконец мы доползаем до стоянки, где уже поданы автобусы. Да, два автобуса, почему я раньше не замечал второго? Или потому что всегда прибегал на остановку в последний момент; или вообще не прибегал, убегая или отключаясь в лесу, в бомбоубежище, на пристани или в домике? Бело-зеленый ЛАЗ для младших уже подан, туда-же нацелились и обе помощницы бабы Глаши, доктор, кажется, едет с нами. Ах-да, рейсового же вечером не будет и все должны уехать сейчас. Опять всплывает в голове обрывок чужого знания: «Между сменами циклов в узлах остаются только мониторы», ну и баба Глаша, но ей закон не писан. Как и в день приезда, октябрята опять обступили вожатую и опять внимают. Наконец инструктаж закончен и мелочь, толкаясь, лезет в автобус, лезет, но не вся. Мои футболисты подбегают ко мне прощаться – двенадцать футболистов, плюс Васька.
– А ты приедешь на следующий год? А то пришлют кого-нибудь другого...
– Надеюсь, что приеду.
Правда это уже буду не совсем я, а так, обрубок, но может этого никто и не заметит. Мальчикам жму руку, девочек, их всего три в команде, обнимаю. Всё, пока! ЛАЗ закрывает двери, сигналит на прощание, разворачивается и уезжает, а на его место подруливает наш Икарус. Наша очередь.
Подходит Ольга, начинает инструктаж, про то, как вести себя в автобусе, потом натыкается на мой ироничный взгляд и замолкает.
– Впрочем, Семен едет с вами, так что, я надеюсь, все будет нормально. Семен, я рассчитываю на тебя.
А уж как я на себя рассчитываю.
– Доедем, Оль.
И, еще один сюрприз, Ольга обнимается со всеми нами. Что-то изменилось за эту смену в этом мире.
Наконец, последним обнимаюсь с Ольгой, нет, сейчас с Олей, она мне шепчет на ухо: «Спасибо за смену. Еще увидимся», я тоже отвечаю ей в том же духе и забираюсь в автобус. Я еще стою на ступеньках, когда дверь сзади меня закрывается и Икарус начинает разворачиваться. Последнее, что я вижу в водительское стекло, это баба Глаша, выглядывающая в приоткрытые ворота, машу ей рукой, но не уверен, заметила ли она меня.
Ульяна, вопросительно глядя, держит место. Ну конечно, Уля, а с кем я еще сяду? Вот, с Алисой разве еще могу, так она тоже рядом – через проход. Оглядываю диспозицию: Лена со Вторым – молчат, Второй все так же виновато улыбается, Лена в режиме стесняши; Женя о чем то спорит с Электроником; Шурик развалился один, на двух сиденьях; Сашка и Мику, Саша избегает моего взгляда, а Мику, наоборот, расплывается в улыбке.
– Ой, Семен, ты гитару так и не вернул, но это не страшно, все равно она списана, ты только не забудь про нее в следующую смену.
Пока пробираюсь по проходу к креслу, чуть смущенно переглядываемся с Ульяной и, как-то молчаливо договариваемся, что личную тему не обсуждаем.
Ну вот и всё, за окном проплывает ближайшая к воротам опора ЛЭП, до свидания, «Совенок».
Сколько уезжал из лагеря, столько раз наблюдал процесс отключения пионеров. Во-первых, после посадки в автобус, постепенно теряется интерес к происходящему за окном; потом круг общения сужается до ближайших соседей по автобусу; потом выключаются эмоции и расфокусируется взгляд. Можно что-то спрашивать или шутить и тебе даже ответят, но ответят как-то отстраненно и безразлично. Пионеры еще разговаривают между собой, но личности, эмоций в этих разговорах не больше, чем в разговоре двух радиоприемников. Потом, где-то через пару часов, затихают и разговоры, и пионеры погружаются в сон. Девочки мои какое-то время еще сопротивляются, но сон оказывается сильнее. Последней засыпает Ульяна, вцепившаяся в мою руку так, что белеют пальцы. Потом отключаюсь и я.

Просыпаюсь от того, что замерз. Открываю глаза – все тот же почерневший потолок, все та же люстра с паутиной. За окном – серость. То ли восемь утра, то ли пять часов вечера. Хочется есть. Сажусь, смотрю на монитор – комп ушел, почему-то, в синий экран. Перезагружаю и плетусь на кухню – очень хочется есть. На ходу пытаюсь вспомнить свой сон, бесполезно. Помню, что снилось что-то яркое. Лето, да снилось лето, как будто я был подростком, или чуть постарше чем подростком. Девочки, почти ровесницы. Дети помладше. Про встречу однокурсников ничего не помню – был ли я на ней? Какое сегодня число? Который час?
В холодильнике продуктов, как смысла в речах политика, придется выбираться наружу. Пересчитываю наличность – чуть меньше пятиста рублей. Комп, наконец, перезагрузился, лезу в интернет-банк – на карточке что-то около шести тысяч. Негусто, но до конца месяца хватит, а там должны прийти деньги от одного заказчика. Глянул на время – два часа назад я должен был уехать на встречу, что-ж обойдутся без меня. Но есть хочется, одеваюсь и выхожу на улицу. Надо бы в магазин, только я, почему-то, прохожу мимо ближайшего и иду дальше… Наконец соображаю, что магазин остался в трех кварталах позади и останавливаюсь. Стою перед какой-то школой, потом вспоминаю – интернат. Меня обтекает стайка детишек, лет от семи до десяти, поднимаются на крыльцо, стоят, смотрят на меня.
– Дядь, вас как зовут?
Оглядываюсь – отставший. Совсем мелкий, может даже еще и не семь, а шесть лет, вместо одного зуба – дырка.
– Семен.
– Семен, а расскажите мне, пожалуйста, сказку.
Присаживаюсь перед ним на корточки, но малька подхватывает на руки какая-то женщина, примерно моя ровесница, не знаю, кто ее научил красить волосы в фиолетовый цвет, но ей идет. И эти зеленые глазищи, в которых так легко утонуть – очень опасная женщина.
– Гришаня, не подходи к незнакомым дядям, сколько раз тебе повторять!
– А он не незнакомый! Я спросил, как его зовут.
И женщина уже обращается ко мне.
– Извините пожалуйста. Он ко всем так пристает, просит, чтоб ему сказку рассказали.
Машу рукой, ерунда мол.
– А вы к нам по объявлению? Нам вообще-то физрук нужен. Тогда вам на второй этаж, мимо бюста Генды и налево. А там спросите директора – Ольгу Дмитриевну.
– Нет, вы знаете, боюсь, что я здесь просто так. Извините пожалуйста.
Что за Генда такая? Иду дальше, но уже не такой сонный. Еще одна стайка школьников, эти постарше. Стоят на тротуаре, обсуждают какой-то праздник. Ах-да, каникулы же. Пока прохожу сквозь эту толпу слышу реплики о том, что программа, конечно, для детей, но праздник удался, а морской царь это просто… Что «просто» уже не слышу. Выхожу со школьного двора. Так, надо пройти квартал двухэтажек и потом принять чуть правее и выйдешь прямо к гипермаркету.
Позади шум машины.
– Простите, вы не подскажете?
Оглядываюсь. Маленькая пожилая японская праворулька, за рулем девушка лет двадцати двух – двадцати четырех. Светлые, почти белые волосы собранные в косы, застенчивая улыбка, синие глаза, пальто с капюшоном.
– Мне нужно проехать по адресу…
И протягивает мне флаер. Нахожу там адрес, объясняю как доехать.
– Вас подвезти?
– Нет спасибо.
Благодарит и уезжает, оставив флаер в моих руках. На флаере оранжевый силуэт девушки с гитарой. Выкидывать жалко, аккуратно, чтобы не помять, прячу флаер во внутренний карман куртки.
Двухэтажки заканчиваются, вон он, нужный мне гипер.
– Берегись!
Но поздно. Я ничего не успеваю сделать, когда в меня врезаются. Оказалось я стою на накатанной ледяной дорожке и, одновременно, на пути какой-то первокурсницы. Падаем оба одновременно, одновременно оба же и садимся
– Детство решила вспомнить? По дорожке покататься?
Первокурсница сдергивает с себя сбившуюся на лоб вязаную шапочку, освобождая рыжие волосы, собранные в два пучка, хитро смотрит на меня голубыми глазами. Потом вскакивает на ноги и...
– Зануда, хватит злиться.
И уже откуда-то из-за спины.
– А меня Ульяна зовут...
Да я и не злился. Разве можно на такую рыжуху злиться.
Незапланированная прогулка закончилась, пора домой, вот только еду куплю. Дорогой Семен, лапшу с каким вкусом вы предпочитаете? Курицы или говядины? Но, в итоге, беру упаковку пельменей и буханку хлеба. Все, сейчас на автобус и я дома. Поужинать и за монитор, и это будет минус еще одни сутки моей жизни.
Уже на выходе из гипера соображаю, что батарейки в мышке на последнем издыхании и приходится возвращаться. Ближайшим местом, где торгуют батарейками, оказывается лавочка со всяким электронным, электрическим и компьютерным барахлом: от лампочек и кипятильников, до кард-ридеров и блоков питания. Почему ее, до сих пор, не выгнал арендодатель и не заменил чем-нибудь более респектабельным я не знаю. Стою, жду, пока продавец разберется с двумя предыдущими покупателями и от скуки разглядываю внутренности лавки, у входа, лицом к прилавку, стоит робот. Очень мастерски сделанный макет робота: робот, женского пола, с кошачьими ушами и хвостом. Полированный алюминий, резиновая гофра на сочленениях, решетка вместо рта, фотоэлементы закрыты черной зеркальной полосой. И бумажка рядом, с надписью красным маркером: «Не продается!» Разглядываю робота, удивляюсь чьим то рукам, растущим из нужного места и поворачиваюсь к, наконец-то, освобождающемуся продавцу.
Кто-то дергает меня за полу куртки.
– Меня Яна зовут.
– Что?
Поворачиваюсь.
– Меня Яна зовут.
– Что!!!
Робот, сошел со своего места и смотрит своей зеркальной полоской мне в глаза. А я вижу свое отражение в этой полоске, вижу, как молодеет моё лицо, как на заднем плане начинает проступать отражение ворот с пятиконечной звездой, а потом, уже в моей голове, открывается дверь и вместо витрин лавки я вижу и узнаю людей: Лена, Алиса, Александра, Ульяна, Катя с Викой, Мику, Второй, Ольга, Шурик, Женя, Сыроежкин, баба Глаша, футболисты – все двенадцать и примкнувший к ним Васька, даже Пионер с тем, неожиданно печальным взглядом, каким я его видел в последний раз, в момент дематериализации, а за ними еще люди и обитатели моего первого лагеря, и Славяна, и обитатели тех лагерей, через которые я просто проскакивал, не останавливаясь. И все они стоят и смотрят на меня, такие, какими я их запомнил, а я делаю шаг к ним, теряю равновесие и падаю лицом вперед, прямо на робота. Последнее, что я слышу, это испуганный визг девушки-продавца и топот ботинок охраны, но я прихожу в себя уже не здесь.

– Ты хотел со мной познакомиться. Меня Яна зовут...

Дубликат. Часть 5.

Глава 1 http://vn.reactor.cc/post/2900488

Глава 2

Пятница. 12-00. Елена Тихонова. Лес, остатки насыпи.

Конечно, Алиса опоздала. Она всегда так: или опаздывает, или приходит задолго до назначенного срока. Правда я на нее не в обиде — это уже не переделать. Так только, притворилась, что опоздание мне неприятно, и то именно притворилась. Потому что, пока Алисы не было, я успела основательно изучить здешний малинник.
— Ну что. Идем?
— Идем.
— Тогда нам вдоль забора на север, а потом выйти на остатки насыпи. Ульяна так говорила.
На север, так на север, как скажешь, Алиса. И мы замолкаем, на этот раз надолго, обмениваясь только односложными репликами: «Смотри, как красиво!», «А нам точно сюда?», «Осторожно, здесь кочки под травой»… Насыпь местами заросла высокой травой, а местами совершенно голая. Иногда только траву на насыпи разбавляют молодые деревца. Лиственный лес постепенно сменяется хвойным. А перед нами здесь, действительно, проходили, потоптанная трава, правда, уже поднялась, но попадаются и другие следы: то брошенный фантик, то срезанная ветка, то отпечаток ботинка на муравейнике. Иногда я останавливаюсь и стараюсь запомнить какие-нибудь особо красивые места, вроде поляны покрытой васильками или осины усыпанной красными, как-будто сейчас сентябрь, листьями. Надо будет позже выбраться сюда, чтобы порисовать — такие вещи нельзя оставлять просто так. Алиса в моменты остановок ворчит, но ворчит беззлобно.
— А сколько идти Ульяна не говорила?
— Сказала, что из-за искривления пространства там сам черт ногу сломит. Вот и все, что я знаю.
Значит, идем дальше. Тем более что следы — вот они, только слепой не увидит. Нет, Алиса тоже следов не замечает, судя по тому, как она только что прошла мимо очередной надломленной ветки, но зато подобрала с земли черное перо какой-то большой птицы. Повертела в руках и вставила в волосы. Черное на золотисто-рыжем, довольно симпатично. Так и говорю Алисе об этом, та улыбается в ответ.
— Ленка, а мы правильно идем?
— Наверное. Да. Видишь следы? — Показываю Алисе на очередной брошенный и втоптанный в землю фантик.
— Я и не замечаю, надо-же. Кто-то ведь научил тебя этому.
Кто-то научил… Я, на самом деле, это умею. Семен говорил, что это или Система в меня вложила, или это навыки моего прототипа. Лучше бы второе.
В свои первые два цикла я еще ничего не понимала и просто наслаждалась обретенной свободой воли. А на третий цикл меня скрутило. Я начала вспоминать, что смогла, о том, какая я была до того, как проснулась и мне вдруг стало просто очень плохо. Я убегала в лес, или уплывала на остров, или пряталась в домике и все пыталась отделить себя настоящую от того, что вложила в меня Система. Пыталась, всматривалась в себя, и не могла. Не было точки отсчета. Я даже в своих чувствах к Семену, не к этому Семену, а ко Второму, начала сомневаться: а не внушили ли мне это извне? Бедная Саша видела мое состояние, переживала, но ничего не понимала, а я не могла ей объяснить — она-то была не проснувшаяся. Вот тогда Семен и сказал всего несколько слов: «Все нормально, Леночка. Считай, что ты родилась три цикла назад заново, такая, какая есть, и все что в тебя вложено, все что досталось по наследству, все до чего сама дошла — все твоё и никто это у тебя не отнимет. Просто живи и будь сама собой», — и вот именно за эти слова я ему и благодарна больше всего.

Пятница. 13-00. Алиса Двачевская. Лес. Остатки насыпи.

Ленка — следопыт. Я просто доверилась ей и иду следом. Она какое-то время еще пыталась показывать мне следы, оставленные Семеном и Ульяной, а потом махнула рукой и идет молча, только внимательно смотрит по сторонам и под ноги. Я же только пытаюсь запомнить дорогу, если придется идти еще раз, хотя что там запоминать — заскочил на насыпь и вперед.
Интересно, долго ли еще идти? Идем быстрым шагом, а движемся едва-едва. Специально проверяю себя: замечаю впереди приметное дерево, прикидываю расстояние — метров пятьдесят. Засекаю время и считаю число шагов, за которые мы с ним поравняемся. Выходит так, что эти пятьдесят метров растягиваются втрое. Это что, и есть то самое искривление пространства, о котором говорила Ульяна?
Разглядываю Ленку. Кепка с прозрачным козырьком, белая футболка, светло-зеленые хлопчатобумажные брюки. Такую же куртку она одевать не стала и несет, сложив пополам и повесив на противогазную сумку (Все сумки из бомбоубежища разворовали: сумка у Ульяны, сумка у Семена, сумка у меня, сумка у Лены). Кеды со склада «Совенка». Свой нож, о котором все знают, но которого никто не видел она где-то прячет. Может в сумке, я не знаю. Может и мне стоило арбалет прихватить? Хотя, в кого тут стрелять?
Вот, подумала про арбалет и сразу вспомнила своё знакомство с Сенькой. Как я выцеливаю его под основание черепа. Как он останавливается, скидывает рюкзак и собирается поставить рюкзак на землю. Как я перевожу прицел Сеньке между лопаток и начинаю плавно тянуть спуск. Как Ульяна с шипением: «Ты что делаешь? Дура!» — толкает арбалет вверх, но я уже успела нажать на спуск и стрела уже летит. Как Сенька падает, а Ульяна всхлипывает: «Это я виновата!» — срывается с места и бежит к Сеньке. А я стою, не в силах пошевелиться, и думаю, что я, наверное, только что совершила главную ошибку в своей жизни. Все воспоминания о прошлых циклах, что всплыли у меня тогда, когда Сенька разбудил нас в бомбоубежище, постепенно размылись и ушли в течение первых циклов активной фазы, а этот эпизод я помню. Иногда даже просыпаюсь от того, что вижу этот момент во сне. Сенька-то давным-давно меня простил, да он и не считал меня виноватой никогда, но я так и не избавилась от чувства вины. Вспомнила об этом случае и сразу настроение испортилось, и сразу стало грустно.
— Ленка, можно тебя спросить? — Не такая я уж и нахалка, я умею и вежливо, когда мне грустно.
Ленка молча кивает, но я вижу, как напрягается ее спина. Ну да. Она не любит ни слышать прямые вопросы, ни давать прямые ответы. И в глаза глядит очень редко, пока не привыкнешь это раздражает. Все время ждешь какого-то подвоха с ее стороны.
— Ленка, скажи, у тебя остались воспоминания о тех снах, что мы видели между циклами? Или еще раньше, о детстве.
Не верю я Сеньке, о том, что у нас детства не было, что нас из какого-то тумана слепили. Не хочу верить.Ничего почти не помню о тех временах, но ведь это «почти», а обрывки воспоминаний все равно вертятся. Вроде длинного худого парня, повисшего на турнике и пытающегося сделать подъем переворотом. А турник этот из отполированной тысячами ладоней водопроводной трубы, одним концом прибитой к старому, отпиленному на высоте три метра, тополю, а другим –- к дровяному сараю.
Ленка останавливается, оборачивается и смотрит на меня. Потом улыбается чему-то своему. Смотрит вдоль насыпи в обе стороны, смотрит по сторонам. Лес вокруг насыпи здесь отступил и она идет по поляне заросшей высокой травой, а над травой висят сотни стрекоз разных размеров. От стрекоз-богатырей, с синим телом, длиной с мою ладонь, до совсем маленьких — короче мизинца. Видимо Ленка нашла, что хотела, потому что она машет мне рукой, приглашая следовать за ней, осторожно спускается с невысокой здесь насыпи и подходит к зарослям травы. На одной из стеблей сидит, отдыхая, стрекоза. Ни большая, ни маленькая, — так, средняя. Ленка медленно подводит указательный палец к стрекозе и, чудо, стрекоза перебирается с травинки на палец. Ленка подносит стрекозу к глазам, какое-то время разглядывает ее, а потом так-же медленно протягивает ее мне. Я, по примеру Ленки, подставляю свой палец, и чувствую крючки на концах стрекозиных лапок, вцепляющиеся в мою кожу. Подношу стрекозу к себе и вижу в ее радужных глазах свое крошечное отражение. Тут стрекозе надоедает внимание и она покидает нас, теряясь среди висящих в воздухе сестер.
— Между прочим, это ты меня научила. Когда мне было семь, а тебе восемь.
Ленка опять смотрит мне в глаза (второй раз за одну беседу!) и, внезапно, снова улыбается. Совершенно по детски улыбается.И до меня вот только сейчас, впервые за все те циклы, что я ее знаю, доходит, что внутри Ленки живет вот эта семилетняя девчонка, которая иногда выглядывает наружу и заставляет хозяйку улыбаться.
— Идем дальше? — Спрашивает Ленка и, не дожидаясь моего ответа, легко взбегает на насыпь, сорвав на ходу и засунув в рот ягоду шиповника.

Пятница. 16-00. Елена Тихонова. Где-то в лесу.

Кажется здесь, на этой поляне, наша спасательная экспедиция и закончится. Вот сюда Семен с Ульяной пришли, вот здесь посидели (вон след от маленького костра и выброшенная из кружки заварка), и исчезли… Входной след есть, выходного нет. Нет, я знаю и понимаю куда Семен с Ульяной направились, но вот так, своими глазами увидеть, как они исчезли. И я теряюсь и не знаю, что делать. Алиса, кстати тоже. Она хорохорится, строит какие-то планы и что-то предполагает, но, после того, как я ей все показала и ткнула в следы носом, глаза у Алисы совершенно растерянные.
Шесть часов назад, когда мы уходили по насыпи от лагеря все казалось просто и понятно: дойдем, проверим, если нужна помощь — поможем. Но оказалось, что мы до конца так и не верили во все Ульянины расчеты и Семеновы рассказы и логические доказательства. Нужно было увидеть собственными глазами.
— Это что? Получается вот так вот, запросто, можно перескочить в другой лагерь? — Алиса думает о том же, о чем и я.
Получается, что так. Нужно только оказаться в правильном месте и в правильное время.
Мы едва не проскочили это правильное место. Лес, в очередной раз, отступил от насыпи и та вывела нас на большую квадратную поляну. Или, может, это называется пустошь? Или вырубка? В общем, это было расчищенное от деревьев квадратное поле со стороной квадрата, может быть, в полкилометра. На северной стороне этого квадрата, в стене сосен, виднелись начала двух просек, кажется здесь насыпь раздваивалась. И куда нам теперь? Направо? Налево? К счастью идти никуда не пришлось, очередной фантик (Специально Ульяна их что-ли бросала, как Мальчик-с-пальчик хлебные крошки?) показал направление: сойти с насыпи на левую сторону, углубиться в лес и выйти на еще одну поляну. Небольшая, идеально круглая поляна, окруженная по периметру цветущими кустами желтой акации (правильно говорят, что с сезонами здесь полный беспорядок: июнь, июль, август, — все перемешано, да еще и май с сентябрем добавляются). Да, сюда Семен с Ульяной пришли и отсюда не вышли.
— По крайней мере мы сделали все, что могли. До точки перехода они дошли спокойно и с ними все было в порядке. — Говорю больше, чтобы успокоить Алису. — Пойдем назад? Больше мы ничего сделать не сможем.
— Пойдем. Только, Ленка, давай отдохнем чуть. А то с утра на ногах.
Давай отдохнем, ноги, действительно, слегка гудят от усталости.
Кидаем на траву куртки, на то же место, где отдыхали и Семен с Ульяной, и достаем из сумок свои припасы: я — чай в термосе и пачку печенья, Алиса — фляжку с водой, полбуханки хлеба и кружок копченой колбасы. С минуту колеблюсь, потом лезу в сумку и достаю нож. Не знаю почему, но мне всегда тяжело показывать его посторонним, хотя ничего в нем особенного нет: обычный охотничий нож в простых кожаных ножнах, с прямым обухом, узкими долами и затертой от времени деревянной рукоятью. Не такой уж и большой, что бы там сплетники про него не говорили. Ничего я об этом ноже не знаю, кроме того, что он всегда со мной. И, успокаиваюсь я, если за рукоятку подержусь. Алиса косится на нож, но молчит, и это правильно.
Кажется здесь, в лесу, где кроме нас больше никого нет, мы с Алисой поменялись ролями: у Алисы пропали нахальство и самоуверенность, но добавились робость и растерянность; а я чувствую себя спокойной и собранной.
Мы перекусили, собрали остатки припасов и, не сговариваясь, откинулись спинами на траву. Изумрудно-зеленая трава, кусты акации усыпанные желтыми цветами, стрекозы, кажущиеся черными, на фоне светло-голубого неба. И тишина. Шепот листвы, треск стрекозьих крыл, жужжание насекомых (нас не трогают и прекрасно) нисколько не нарушают эту тишину. Нет, что-то нарушает. Прислушиваюсь: кажется, со стороны насыпи, слышны голоса. Я поднимаюсь на ноги и прислушиваюсь внимательнее.
— Что-то случилось?
— Алиса, голоса. Слышишь?
Алиса рывком подскакивает и встает рядом, тоже прислушиваясь.
— Нет, Ленка. Тебе показалось. Когда мало внешних раздражителей, мозг пытается заполнить эту пустоту знакомыми образами. Например, пытается из шумов сложить обрывки привычных звуков: голоса, музыка, шум мотора, поезд… Мне это доктор объяснила. Мы, когда с Ульяной дежурили по ночам в Старом лагере часто такое слышали.
Мы опять ложимся на траву закинув руки под голову, у Алисы во рту оказывается травинка.
— Минут пятнадцать отдохнем, и пойдем обратно?
— Да.
— Ленка. — Алисе хочется поговорить. — Я заметила. Когда ты приманивала стрекозу, и потом улыбнулась мне… Я поняла, что в тебе живет семилетняя девочка. Что бы там не рассказывал Сенька о нашем происхождении.
Ну да, живет. Я не даю ей разгуляться, но она есть.
— Знаешь, Алиса. В тебе тоже живет семилетняя девочка. Иначе стрекоза не пересела бы к тебе на палец. Поищи её, там, у себя — эту девочку. А вообще, я думаю, что в любом человеке всегда живут вместе и маленький ребенок, и взрослый, и старик. Просто в разные моменты мы видим по разному, но все эти люди уже там, в нас, с самого рождения. И семилетние девочки и семидесятисемилетние бабушки.
Какое-то время жду ответа, но, повернув голову, вижу, что Алиса уснула. Улыбаюсь этой рыжей, она все-таки неплохая девушка, хоть и может быть хамоватой, и тоже засыпаю.

Пятница. 18-30. Алиса Двачевская. Непонятно где.

Просыпаюсь первая. Первая уснула и первая просыпаюсь. Какое-то время еще лежу вслушиваясь в лесной шум, в который вплетается звук поезда. Вот то, о чем я говорила Ленке. Если сейчас начать прислушиваться, то так и будет казаться, что где-то далеко идет поезд, а если не обращать внимания, то звуки поезда исчезнут, чтобы через какое-то время смениться чем-нибудь другим. Так и поступаю — перестаю обращать внимание, лежу и мысленно уговариваю себя, что время встать, собраться и идти возвращаться в лагерь. И тут сообразив, что звуки поезда слышны все громче и громче, вскакиваю на ноги. От моего движения просыпается Ленка.
— Что…?
И замолкает, тоже услышав поезд.А я уже чувствую, как под ногами еле заметно трясется земля. Слышен гудок тепловоза. Мы, не сговариваясь, бросаемся к насыпи и видим хвост товарного вагона, проплывающего мимо нас со стороны «Совенка».
Обе мы понимаем, что куда-то переместились пока спали, неизвестно куда, и теперь, похоже, спасать придется уже нас. Как ни странно, но паники нет. Ленка еще подходит и зачем-то трогает блестящие рельсы: одну, а потом другую.
— Кто бы мог подумать? Час назад еще не было. — Шутит она. — Куда пойдем? Направо? Налево?