Год дракона
Кусочек мира Дубликата.По сути, это вставка в последнюю главу Исхода.Описывается тот мир, который снится Алисе между циклами.Для понимания лучше, кроме Исхода (он же Анабасис), прочитать еще вторую, третью и пятую части Дубликата.
***
Квартира номер два. Дощатая дверь,покрытая многими слоями половой краски,кнопка звонка на уровне, чуть выше пояса,чтобы внучке было удобно. Вот тольковнучка эта давно выросла и уехала. Слышукак подходит хозяйка и, без всяких «Ктотам?», отпирает мне дверь.
— Здрасьте, Марьпетровна. Что-ж вы неспрашиваете, кто пришел?
— А зачем, Алисочка? Только ты одна таки звонишь. Как-будто точку ставишь.Переночевать пришла? Заходи.
— Нет, я по другому делу. Я, Марьпетровна,неожиданно в пионерский лагерь уезжаюна две недели. Пусть мои вещи у васполежат?
Потому что не хочется мне их в квартиреоставлять: маманя разных мужиков к себеводит. Раз в полгода новый «папа», и некаждый из «пап» безобидный тихий алкаш.
С некоторых пор я стала угадывать, чтосейчас произойдет или о чем меня спросят.Вот и сейчас Мария Петровна запахнетхалат потуже и непонимающе посмотритна меня, а я объясню в чем дело.
— Самой смешно. Семнадцать лет ипионерский лагерь. Туда, оказывается,до восемнадцати ездить можно. У завучихидочка должна была поехать, но заболела.Шампанское холодное на выпускномоказалось. Вот, чтобы не пропала путевка,я и поехала.
Отдали мне путевку, потому что путевкав старший отряд. Иначе я бы ее не увидела— рылом не вышла. Ну не хотят старшие впионерский лагерь ездить: тебе семнадцатьлет, а тебя в шортики или юбочку наряжаюти заставляют под барабан строем ходить!Лагерь то — пионерский. Вот и не хотят.А вот я, я согласилась — были на топричины. И, мы еще посмотрим, кто тамбудет под барабан в красном галстукемаршировать. А я как знала, что мнепутевку предложат, когда утром мимошколы пошла и на крыльце завучихувстретила. Я же говорю что стала угадывать,что должно случиться.
— Понятно, Алисочка. Может тогда чаюпопьем на прощание? Мать то дома? Знаетчто ты уезжаешь?
Вот не надо про мать. Хотя, Марии Петровнеможно.
— Дома она, не проспалась еще. Ничегоона не знает, записка на столе лежит.Прочитает, если захочет. И вы простите,Марьпетровна, некогда мне чай пить,правда-правда. А то на поезд опоздаю.
Мария Петровна хочет сказать что-тоещё, но только показывает на уголприхожей.
— Ставь туда своё приданое, не пропадет.Потом в кладовку уберу.
Ставлю, куда показали, пакет с «приданым»:две пластинки, кое-какие документы,тетрадка со стихами и табами, золотаяцепочка, письмо от Ленки — она, какуехала в Ленинград семь лет назад, письмонаписала, я ей ответила и всё, и закончиласьпереписка. Вот и всё моё приданое.Остальное везу с собой: спортивная сумкас вещами и гитара в чехле.
— Может все-таки попьешь чаю-то?
— Марьпетровна, ну поезд же ждать небудет. А как приеду, так попьем обязательно.Я обещаю.
Мария Петровна обнимает меня, я обнимаюее, даже слезинка подступила. Что можетбыть общего у семнадцатилетней пацанкии семидесятидевятилетней бабушки, всюжизнь проработавшей (она говорит:прослужившей) на должности литературногоредактора? Но вот уже пять, нет шестьлет мы общаемся. Началось с того, чтоона, не вынеся издевательств над гитарой,взяла меня за руку и затащила к себедомой, чтобы: «Хоть три аккорда тебепоказать, а то уши отваливаются». Всякоебывало: и орали друг на друга, и ночевалая у нее, и скорую к ней вызывала, и онако мне в больницу ходила… в больницевсе думали, что ко мне бабушка ходит.
— Марьпетровна, вы так прощаетесь сомной, будто я не на две недели, а навсегдауезжаю.
— Беги на поезд, Алисочка. Для меня идве недели могут «навсегда» оказаться.И ты через две недели уже другая приедешь.
Меня разворачивают и легонько выталкиваютна площадку. Слышу сзади всхлип.
— Марьпетровна...
— Беги-беги. Может ты и вовсе не приедешь.
На меня последний раз пахнуло смесьюзапахов валерьянки, герани, книг икаких-то духов, и дверь за моей спиноймягко закрылась.
Ну вот, с единственным взрослым, которыйчто-то для меня значит, я попрощалась.Но что-то было неправильное в этомпрощании, как будто последняя ее фраза,про то что я не приеду, не вписалась вожидаемую картину.
Стою спиной к двери Марьи Петровны ишагнуть к выходу не могу, а вместо этогоразглядываю наш подъезд: сантиметровыйслой масляной краски на стенах и лестнице,стены зеленые, деревянная лестница —коричневая. Ступеньки за пятьдесят летвышарканы жильцами так, что на нихуглубления от ног остались, отполированныеруками перила так удобны, чтобы скатыватьсяс них. И везде: на штукатурке стен, наперилах, на дверях в подъезд — выцарапанынадписи. Каждое поколение детей считаетнужным здесь отметиться, оставляя своиимена, а ЖЭК только красит поверхвыцарапанного, так что надписи остаютсявидны. Вон и две моих: «Алиса» и«Алиса+Лена», а к последней надписи Аликдописал «=дуры», за что потом от меня пошапке получил. Один раз за меня, одинраз за Ленку… Что-ж мне так идти то нехочется? Может вернуться и попить чаюу Марьи Петровны? Нет! Встряхиваюсь,поезд, действительно, ждать не будет.
Вот и двор. Хороший двор, чтобы там неговорили. Самое главное, что чужих здесьне бывает. Две двухэтажки и однатрехэтажка, стоящие буквой П, огораживаютего с трех сторон, а с четвертой он закрытот посторонних сараями. Когда-то в нихдрова хранились, а в шестидесятых, ещедо моего рождения, в дома газ провели.Газ провели, а сараи остались. И теперьнаш двор, это такой закрытый от постороннихмир: детская площадка у первого дома,перекладины для сушки белья у третьего,и два десятка старых тополей, которыевсе называют «парк» — посередине.
Наши должны уже собраться у крайнегосарая. Так и есть, вон они сидят и дымят:четверо в карты режутся, Миха с мотоцикломковыряется, Миха-большой на турникеповис. Венька, как обычно, чуть в сторонеи в книжку уткнулся. Портвейн еще недоставали, ну правильно, светло еще,незачем народ дразнить, а то 02 звонитьначнут. Сейчас спросят, куда я собралась.
— Привет, Алис. Ты куда это собралась?
— Привет. — Подхожу, пожимаю руки, уВеньки изо рта сигарету вытаскиваю. —Рано тебе еще.
— В пионерский лагерь она собралась. —Говорит, не поднимая головы от баночкис бензином, где лежат детали от карбюратора,Миха. — Пион-нерка…
Миха — единственный кто не курит, ещеи отодвинулся от курильщиков, загородившисьот них мотоциклом.
Миха-большой отцепляется от турника иподходит к нам.
— В последний раз — пионерка. А вернется— уже взрослая будет.
Не нравится мне взгляд, которым он наменя сейчас посмотрел, а в чем дело —понять не могу.
— Ладно, побегу я, ребята. А то на поездопоздаю.
Венька закрывает книжку, встает.
— Алиса, я с тобой. Хлеба надо купить,пока магазин не закрылся.
Ну, со мной так со мной, жалко что-ли.Ныряем в заросший кустарником промежутокмежду сараями и домом, и по тропинкеидем к цивилизации. Все я здесь знаю,могу с закрытыми глазами пройти. Слевадве девятиэтажки — китайских стены,справа шесть штук пятиэтажек, а междуними пустырь — ничейная территория.Говорят, тут еще девятиэтажки должныбыли построить, но что-то с грунтом нетак. По той же причине и наши три домане сносят, что ничего серьезного построитьнельзя.
— Алиса! — Венька догнал меня и идетрядом. — Алиса, не возвращайся домой,после лагеря.
С чего это вдруг? А Венька продолжает.
— Это сейчас ты живой талисман, авернешься уже взрослая, и не будетталисмана. Миха уже… — Венька краснеети замолкает.
Да ну, не верю я ему. Хоть Венька и самыйумный из нас, но не верю я ему. Ошибаетсяон. Так ему и говорю, а Венька обижается,еще сильнее краснеет и до булочнойбольше не произносит ни слова. А меняопять кольнуло неправильностью, вотпро это «Не возвращайся», я думала онмне в чувствах признаваться будет, аон… Только, на крыльце магазина Венькапрощается, хочет сказать что-то еще, нотак и не решается, снова краснеет, говоритдежурное: «Пока!» — и убегает внутрь.Нет, не «Пока!», он «Прощай!», почему-тоговорит. Хочу спросить, почему прощай?Но его уже не видно.
Веньке за хлебом, а мне на остановку. Довокзала не так и далеко, но под вечерноги бить неохота. Набегалась я за деньпо врачам, пока в поликлинике справкудля лагеря получала. Тем более, что ужепоказалась морда автобуса. Захотелось,чтобы никуда не пересаживаться, чтобыпрямо этот автобус меня к воротам лагеряпривез, даже номер маршрута для негопридумала: 410. Но нет, обычная маршрутная«двойка».
«Следующая остановка — Вокзал!» — Воти приехали. Мне в кассу: завучиха сказала,что договорилась, чтобы для меня билетна проходящий придержали. Плохо, чтоэлектрички неудобно ходят, приходитсяодин перегон на поезде ехать. Сейчассяду на поезд, доеду до следующей станции.Там от вокзала по Вокзальной же улицепройти три квартала и направо ещеквартал. Будет горком комсомола, в немнужно спросить у дежурного, где автобусв «Совенок» стоит? Вот интересно: горододин, а на две половины разделен, и междуполовинами пятнадцать километров степи.Наш район, он перед войной начал строитьсявокруг химзавода, и так и называется:Заводской. А в войну еще заводы привезлии народ эвакуированный. Так и получилсягород разделенный пополам: Старый иНовый город.
Надо документы приготовить, чтобы передкассой в вещах не рыться. Перекладываюиз сумки, в задний карманпаспорт и путевку: картонку, размеромс открытку. На одной стороне картонкинарисован совенок в пионерском галстуке,а на другой напечатано: «Пионерскийлагерь «Совенок», вторая смена», — ивпечатаны на машинке имя и фамилиязавучихиной дочки. Потом дочку зачеркнули,и ниже, уже шариковой ручкой, написали:«Алиса Двачевская» — я, то есть. А, чтобыне подумали, что я эту путевку украла(а я могу, у меня это прямо по морде лицавидно), еще ниже написано: «Верно.Заведующий учебной частью», — и завучихинаподпись. И школьная печать, поверх всего.
Едва захожу в здание вокзала, как надвыходом на перрон начинает шелестетьэлектрическое табло. Все номераприбывающих и отходящих поездов на нем,пути, на которые они прибывают, времяих отправления, в общем вся информациязаменяется пустыми белыми строками.Острое чувство неправильности буквальнопришпиливает меня к месту. Я кручуголовой, но больше ничего необычногоне вижу. Ну сломалось табло, успокаиваюсебя, мне то что? И вообще, мне сейчас ккассам, а там на стене бумажное расписаниевисит. Ну и табло к тому времени починят,а не починят, так объявят посадку порадио.
Кассы расположены в отдельном зданиии проход туда из зала ожидания черезтоннель. Мне надо подойти к третьемуокошку, к старшему кассиру, Вере Ивановне,и сказать, что я от Ольги Ивановны —завуча. После этого подать свой паспорти путевку.
В тоннеле безлюдно. Только дядькакакой-то идет навстречу, со стороныкасс. Я направо и он направо, я налево ион налево. И так несколько раз. Я колеблюсь,или обматерить его для начала, или сразукастет доставать. Не люблю я такихдядечек с некоторых пор, не люблю аж докастета, седина им в бороду. Но дядькаулыбается обезоруживающе, поднимаетруки, прижимается к стене и делает мнеприглашающий жест, иди мол. А я сразууспокоилась, даже улыбнуться в ответзахотелось.
— Проходи, барышня, а то до утра туттанцевать будем. Касса то закрыта. — Иподмигивает еще, охальник.
Дяденька окает, а я анекдот про охальникав окрестностях Онежского озера сразувспомнила. Мне, правда, самой захотелосьулыбнуться в ответ, но я сдерживаюсь.
— Я слишком юна для тебя, дядя.
И иду к кассам. Дядя, кажется, что-тохотел ответить, но я только слышу, какудаляются его шаги. И опять это ощущениенеправильности. Почему в тоннеле нидуши, что это за дядька, почему закрытакруглосуточная касса? А касса и правдазакрыта. Все пять окошечек. И в предбанникеникого, только скучающий милиционер,сидя на скамье дремлет над газетой.Сначала стучусь в третье окошко, недождавшись ответа начинаю стучать вовсе подряд.
— Деточка, ты читать умеешь? — Голосиз-за спины. Милиционер проснулся.
На окошечке записка, которой только чтоне было: «Кассы закрыты. Администрация».Поворачиваюсь к милиционеру, чтобыотлаять его за «деточку», а того уженету. Только фуражка на подоконникележит. Мне становится не по себе от этойчертовщины и я, переходя с шага на бег,возвращаюсь по тоннелю в зал ожидания.Возвращаюсь. Вот я сделала три шага,спускаясь в тоннель, вот мне сталострашно и я побежала, и вот я уже в зале.Кажется — мгновенно перенеслась.
Пока меня не было зал ожидания изменился.Куда девались люди: отъезжающие,встречающие, провожающие? Почему закрытывсе киоски? Куда исчезли ряды кресел взале ожидания? Табло не работает,расписание со стены снято, только следот него остался, окошечко справочнойзаколочено. А в буфете сидит давешнийдядька, перед ним гора пирожков натарелке, несколько бутылок с лимонадоми минералкой и начатый стакан с чаем.Кожаную куртку он снял и повесил наспинку стула, оставшись в рубашке скороткими рукавами. Он кивает мне, какстарой знакомой, и возвращается к своимпирожкам. По моему у дядьки или стальнойжелудок, или он самоубийца — что-тобрать в вокзальном буфете. Я хочу выйтина перрон, может удастся уехать безбилета, но вместо дверей обращенных кперрону я натыкаюсь на свежеоштукатуреннуюстену. Тупик. Да тут еще и потемнело,откуда-то натянуло грозовые тучи,перекрывшие свет заходящего солнца.Желтые лампочки накаливания не могутдо конца победить темноту и в залеустанавливается полумрак. Никого, толькодядька, я и стайка цыганок, которыеиспуганно жмутся в тамбуре, не решаясьвыйти на привокзальную площадь, подливень, который вот-вот начнется.
— Сейчас ливанет. — Слышу я обращеннуюко мне реплику дядьки. — Садись,перекусишь, я и на тебя взял. А вокзалзакрыт, уже два месяца как. Перестраивать егов торговый центр будут.
Я, непонятным мне образом, оказаласьрядом с дядькой, в кармане, выделенномв зале ожидания, под буфет. Мне становитсястрашно, но я держусь, а вместо этогоначинаю наступать на дядьку.
— Ты. Что все это значит? Это ты всеустроил!?
— Что устроил? — Дядька улыбаясь смотритна меня снизу вверх. — Закрыл вокзал занерентабельностью? Или подвел тебя кгранице пробуждения? Ну да, интерференцияснов имеет место быть, но и здесь я непричем, цыгане, конечно, мои, но они жетебе не мешают? Так и шляются за мнойромалэ через все сны, прости уж их заэто. Да ты кушай. — Дядя меняет тему,пододвигая ко мне тарелку с пирожкамии бутылку с лимонадом. — Или, как хочешь,— девчонки съедят. Вон они, уже бегут.Славяна — та точно не откажется.
Что-то шевелится у меня в памяти в ответна имя «Славяна», но успокаивается. Заокном грохочет, тут же, как по заказу,начинается ливень и становится совсемуж темно, а в буфет забегают две девушки,примерно мои ровесницы, только вот немоего круга. Одна — колхозница, выбравшаясяв город и одевшаяся во все лучшее, хотявкус, конечно, есть. И каблуки носитьумеет и макияж явно не колхозный.«Марьпетровна, зачем вы меня всему этомуучите? — Вспоминаю беседу со старушкой.— Мне то эти тонкости зачем? Через тримесяца детство закончится, и привет,ПТУ при ткацкой фабрике. А там главное,чтоб помада по краснее была». «Алисочка,никто никогда не знает, как повернетсяего жизнь». Вторая девушка, невысокаяи хрупкая, с умопомрачительно длиннымидвумя хвостами бирюзовых волос —наверняка иностранка. И одевается какиностранка и ведет себя как иностранка.Кстати, заодно, разглядываю и дядьку:среднего роста, лет ему около сорока,сам не очень крепкий, но мышцы напредплечьях развиты и кисти все в мелкихссадинах. Остатки черноты под ногтями.Слесарь? Может быть. Вот только говоритграмотно и без мата, и слова «интерференция»от слесаря трудно ждать. Я вот только ипомню, что интерференция, это что-то изфизики, хотя экзамен всего две неделиназад сдавала, а откуда это слово знаетслесарь сорока лет?
— Еле спаслись от дождя, дядя Боря! —Обращается к дядьке «колхозница».
— Здравствуйте, дядя Боря. — Иностранкаобращает на меня внимание. — Здравствуй,меня зовут Мику, Мику Хатсуне. Мику этоимя, а Хатсуне это фамилия. Это японскиеимя и фамилия, потому что мама у меня…— И тут Мику вздрагивает, шепчет что-товроде: «Никак не отвыкну», — и внезапнозамолкает отвернувшись.
На имя «Мику» и на этот словесный потоку меня опять поднимаются невнятныевоспоминания. Где-то я слышала это имя,и эта манера тараторить мне знакома. Немогла слышать, но слышала, как-будтодаже общаться приходилось. ПричемСлавяна только чуть задела мою память,а вот Мику — основательно. Пытаюсьвспомнить, не могу, и тут меня осеняет:я, кажется, поняла, что все это сон! А какиначе объяснить эту чертовщину свокзалом? И дядька этот, он тоже про сонговорил. Грустно. Значит скоро я проснусьи окажется, что ждут меня моя беспутнаямаманя и взрослая жизнь в общаге ткацкойфабрики.
Девочки делят между собой пирожки ижадно накидываются на еду, при этоминостранка не отстает от колхозницы.Пока они едят и переговариваются очем-то своем я пью лимонад, закусываяего своим личным печеньем (надеюсь,лимонад безопасный) и разглядываю всехтроих.
— Не смотри на них так, Алиса. — Дядьканазывает меня по имени, а я даже неудивляюсь. Во сне и не такое возможно.— С ЭТИМИ девушками ты не знакома.Позволь официально представить тебемоих подруг по несчастью: Мику Хатсунеи Славяну Феоктистову. Девочки, этоАлиса Двачевская, которая вот-вотпроснется и покинет нас. Ну, это вызнаете, иначе нас бы сюда не выкинуло.
— Дядя Боря. — Я ожидала бесконечногопотока слов от Мику, а она неожиданногрустно и очень просто говорит. — Зачемвы так? Я понимаю, что вам нужно объяснитьАлисе, почему мы трое вместе, но я себянесчастной не считаю. Славяна тоже. Даи вы тоже, не прибедняйтесь.
Подольше бы не просыпаться, не хочу!Представляю себе мать, злую с похмельяи не хочу просыпаться! Пусть мне хотябы еще две недели в пионерском лагереприснятся.
— Но как я теперь в лагерь попаду? —Обращаюсь к дядьке. В жизни я бы их всехпослала, но во сне — почему нет?
— Как всегда, на автобусе. — Дядькапожимает плечами так, будто я у негоспросила, какого цвета трава.
— Дядь Борь, — вмешивается Славяна, —она же спит еще, она же место не можетвыбирать, ты ей хоть наводку дай какую.Где этот автобус, как на него сесть?
— Не ты нОходишь четырестОдесятыйОвтобус, а четырестОдесятый ОвтобуснОходит тебя!
Дядька окает совсем уж преувеличено. Иеще поднимает блестящий от жирауказательный палец кверху, чем портитвсе впечатление. Славяна ждет продолжения,но дядя Боря опять занялся пирожками изамолк, тогда Славяна берет инициативув свои руки.
— Понимаешь, Алиса. Дядя Боря и естьводитель того самого автобуса.
А дядя Боря, я уже мысленно так егоназываю, кивает в подтверждение.
— Точно, отправление через час, и автобус,между прочим, у твоей остановки тебядожидается. Какого… ты на вокзалпоперлась?
И оканье его куда-то пропало. Я хочусказать что вообще-то мне на поезд надо,и тут меня накрывает двойным рядомвоспоминаний: я помню, как завучихаинструктировала меня насчет вокзала иотложенного билета, и, в то же время, япомню, как она говорила, что автобусспециально завернет за мной, надо тольковыйти к остановке; я помню, как два месяцаназад ездила на поезде в старую частьгорода, в центральный универмаг, покупатьсебе платье на выпускной (так совпало,что у мамаши короткий период просветлениябыл, и деньги на платье нашлись), и, в тоже время, я помню, как два месяца назадзакрывали наш вокзал и объявляли, чтоего перестроят в универмаг. И инструктажпро билет на поезд я помню смутно, а проожидающий меня автобус все отчетливееи отчетливее. И даже то, как отмахиваюсьот завучихи: «Да поняла я, поняла. Водителязовут Борис Иванович», — вспомнила.Так, а как кассира должны были звать?Вера… отчество не помню.
Ну и фантазии у меня, надо же, какую тоисторию с поездом придумала и сама внее поверила. Ладно Мария Петровна, онаи забыть могла про закрытый вокзал, ейпростительно, но я то! Главное, не говоритьникому. Хорошо, что нужного человекатут встретила.
Пока я так сама себя унижаю эти троерасправляются с пирожками, Мику относиттарелку на мойку (за все время ни буфетчицатак и не появилась и посетителей никогоне было) и мы, обогнув цыганок, выходимна привокзальную площадь.
— И идти нам пешком. — Изрекает дядяБоря, показывая пальцем на оборванныетроллейбусные провода.
Я хочу напомнить про автобус «двойку»,на котором я сюда приехала, и вспоминаю,что маршрут ликвидировали, почти сразукак закрыли вокзал. Так что, либотроллейбус, либо пешком. На вокзалпешком, с вокзала пешком — бедные моикопыта.
Дальнейшие события воспринимаютсяпочему-то фрагментами.
Вот девочки прячутся под зонтиками, адядя Боря снимает с себя кожаную курткуи отдает мне, потому что дождь, хоть иослабел, но еще идет, оставаясь, как и в буфете, в однойрубашке. Я сопротивляюсь, а он толькоотмахивается, смеется и говорит, чтофантомы не болеют. От куртки слабо пахнетмашинным маслом, бензином и табаком. Намгновение мы встречаемся взглядами ия вижу… тоску и что-то еще, даже не могуописать — что, я не Достоевский, ночто-то похожее я в глазах у Марии Петровнывидела. Дядя Боря извлекает из карманакуртки пачку сигарет и ключи от автобуса,закуривает и контакт теряется. Но явдруг жалею, что маман, в своих попыткахустроить личную жизнь, скатывалась всениже и ниже, не встретив вот такого дядюБорю. Я бы даже согласилась папой егозвать. Может и тоски в глубине его глазпоубавилось бы. Я еще хочу спросить прото, что за фантомы он поминал, но забываю.
Вот мы идем по улице, Славяна оглядывается.
— Идут за нами.
Тут уже оглядываюсь я. Все те же цыганки,что стояли в тамбуре вокзала, тащатсяза нами метрах в пятидесяти, не отставаяи не догоняя.
— Я же говорил, что так и таскаются замной от сна к сну. Где я их подцепил, умане приложу. — Комментирует дядя Боря.
О каком сне речь вообще идет? Не понимаю.
Вот Славяна с дядей Борей вырвалисьвперед, а Мику жалуется мне, что хотела,пока мы были под крышей, попросить уменя подержать гитару, а то ей поигратьхочется, аж пальцы болят. А потом, безперехода заявляет.
— Я тебя ненавижу, Алиса. — Голосспокойный и бесцветный какой-то. — ЗаСенечку. Зачем ты убила его?
Я ничего не понимаю и только пожимаюплечами. А Мику продолжает, Мику почему-тонадо выговориться.
— Хорошо, что все обошлось. Потому чтоиначе… Меня нельзя убить, я остаточныйфантом, но случилось бы что-то нехорошее.Молчи, Алисочка. Просто молчи. Ты убилаего и теперь за тобой долг. Ты мне егоникогда не выплатишь, а я не буду с тебяего требовать. Просто помни о нем. Я несумасшедшая, я знаю, что ты не виновата,и сейчас ничего не помнишь и не понимаешьо чем речь, и в лагере мои слова забудешь.
Ну молчи, так молчи. Я и молчу.
Вот Мику убежала вперед всех, чтобы мыне видели, как она плачет, а я оказаласьвдвоем со Славяной.
— Вы тоже в лагерь?
— Нет! — Резко и испуганно отвечаетСлавяна. — Нам нельзя. Мы всего лишьостаточные фантомы. И не спрашивай обэтом больше никогда!
Еще одна сумасшедшая.
— А дядя Боря, он тоже фантом? — Чтобыне беспокоить Славяну спрашиваю я.
— Почти. Дядя Боря, он застрял на полпути.Он говорит, что в его институте авария былаи трое пострадало. Слишком позднорешились на запись подлинников, двоихпереписали, а он умер в процессе записи.Поэтому для него ТАМ нет тела.
Произносится все это спокойно икак будто о чем то обыденном рассказывают,так что я даже не знаю, как к этомуотноситься. Похоже на бред, но вдруг ячто-то не понимаю? И где это, ТАМ?
Вот мы стоим у автобуса. Мику вдругобнимает меня и шепчет: «Прости меня,Алисочка. Забудь, что я тебе наговорила».Следом Славяна: «Прощай, Алиса. ПередайСемену, что… Ничего ему не передавай, так для него лучше будет.Забудь». Тут автобус заводится, хлопаетводительская дверь и из кабины выходитдядя Боря.
— Всё, по машинам, Алиса. До встречи,девочки.
Славяна и Мику отходят подальше, япорываюсь стянуть с себя куртку, но дядяБоря меня останавливает.
— Потом, Алиса. — И засовывает что-то вкарман куртки. — Все, поехали.
Я забираюсь в салон, вижу, как дядя Борякоротко обнимает девочек и бежит вкабину, под усиливающимся дождем. Что-тоскрежещет под полом и мы трогаемся.
Дядя Боря включает печку в салоне, и мнекуда-то в ноги дует теплый воздух. Мнестановится очень уютно, я поплотнеезаворачиваюсь в куртку, вытягиваю ногии прижимаюсь виском к прохладномустеклу, глядя на пробегающие за окномдома. Какое-то время еще пытаюсь понять,почему на имя «Семён», что-то откликаетсявнутри меня. Никого же не знаю и не помню,чтобы его так звали.
Где-это я? А, это же автобус, я же влагерь еду. Как-то я с приключениямисюда добиралась, но не вспомню так, сходу. Или это сон мне снился? Интересно,что за компания у меня на две неделибудет? Рядом мелкая спит, лет четырнадцати.Тоже рыжая, как и я. Что-то родственноев ней чувствую, надо, как проснется,познакомиться с ней поближе. Поднимаюсьна ноги и выглядываю в проход. Люди каклюди. Вон девочка спит, на Ленку похожа.Парней всего двое и оба явные ботаники.Так, еще одна гитаристка, кроме меня,интересно, как она с такими длиннымиволосами живет? Да еще и в такой цветвыкрасила. Кто еще интересный? И тутменя пихают в бок.
— Привет, Рыжая!
Я конечно рыжая, но нельзя же так сразу.
— От рыжей слышу, а меня, вообще-то,Алиса зовут.
— Ты что, Алиса, это же я, Ульяна… —Лицо соседки обиженно вытягивается и,кажется, она вот-вот заплачет. — Ты что,всё забыла? Семена помнишь? Бомбоубежищепомнишь? Вечер в столовой помнишь? Нуничего, Алиса, я тебя в покое не оставлю,я заставлю тебя все вспомнить! — А вотсейчас соседка точно или заплачет, илипоколотит меня.
Я машинально сую руку в карман куртки.«Что за куртка? Откуда она у меня?» Инащупываю там свернутую бумажку. Записка,почему-то чертежным шрифтом, оченьуверенно, как-будто человек много такписал: «Алиса, а сильная отдача у арбалета?— И вторая строчка. — Надо тебе датьпендель, чтоб проснулась. Если ты и таквсе вспомнила, то поймешь меня. Прощенияне прошу». Соседка что-то продолжаетговорить, а я не слушаю ее. Записка тает у меня в руках, а перед глазамистоит наконечник стрелы и спина, обтянутаяпионерской рубашкой. Вот я плавно тянуспуск, арбалет вздрагивает, и в этотмомент Ульяна толкает меня. А я вижу,как стрела входит между лопаткамиСемена. Семен? Ульяна?
— Улька! — Кричу я, так что те, кто ещене проснулся — просыпаются, а те, ктоуже проснулся — вздрагивают и оглядываются.
Я обнимаю Ульяну и начинаю плакать.
